Кстати, как у тебя дела с Консуэло? Ты уже ее трахаешь?
– Лучше поговорим о том, что было в четыре часа утра в четверг восьмого июля, когда ты вернулся к себе на улицу Сан‑Висенте, – сказал Фалькон и постучал по своей записной книжке. – По одной версии, ты, вернувшись, увидел Инес стоящей возле раковины и «был так рад ее увидеть», по другой же – ты почувствовал «раздражение», после чего – провал, а когда очнулся, ты лежал в коридоре, а встав и зайдя в кухню, увидел Инес на полу мертвой.
Кальдерон, казалось, проглотил комок в горле – так тяжело ему было в который раз воскрешать в темных глубинах памяти подробности той ночи. Он так часто это делал – чаще даже, чем повторяет дубль, оттачивая сцену, неумеренный в своей взыскательности кинорежиссер. Сейчас вновь перед ним мелькали кадры, отрывочные и в обратной последовательности, начиная с момента, когда луч фонарика патрульного выхватил из темноты его фигуру, склонившуюся над телом Инес, которое он пытается сбросить в реку, и вплоть до того блаженного и безгреховного состояния, в котором он вылез из такси и, поддерживаемый водителем, поднялся по лестнице в свою квартиру с единственным намерением как можно быстрее очутиться в постели. Эту деталь он ни за что бы не уступил – он твердо помнил, что в тот момент об убийстве он не помышлял.
– Такого намерения у меня не было, – вслух произнес он.
– Начни с начала, Эстебан.
– Послушай, Хавьер. Сколько раз я ни пытался все вспомнить – с начала, с конца или середины, – сколько бы ни старался, все равно в памяти словно провал какой! – Кальдерон закурил новую сигарету от окурка предыдущей. – Помню, что таксист отпер мне дверь, запертую на два оборота, и ушел. Войдя в квартиру, я заметил в кухне свет. Помнится, что я почувствовал раздражение – подчеркиваю: раздражение, а не злость и не желание убить. Я был раздосадован тем, что предстоит объяснение, когда единственное, чего хочется, – это плюхнуться в постель и забыться сном. Это я помню совершенно отчетливо, а затем – пустота, до того момента, когда я очнулся на полу в коридоре возле кухни.
– А что ты думаешь насчет теории Зорриты о том, что провалы в памяти обычно случаются у тех, кто хочет забыть совершенные ими злодеяния?
– В моей практике я с этим сталкивался, и, несомненно, теория эта имеет под собой почву. Свой случай я анализировал досконально и…
– Так что же может крыться за твоими словами, что ты увидел Инес живой и здоровой и испытал при этом радостное чувство?
– Мой адвокат говорит, что Фрейд называет это «воплощением желаемого», – сказал Кальдерон. – Если ты отчаянно желаешь чего‑либо, твое сознание рисует, создает это для тебя. Я не хотел видеть Инес лежащей мертвой на полу. Я хотел, чтобы она оставалась живой, и желание мое было так сильно, что мой мозг совершил подмену, заменив реальность вымыслом, этим моим желанием. В сумбуре первого моего допроса у Зорриты всплыли обе эти версии.
– Ты должен понимать, что это основа всего твоего дела, – сказал Фалькон. – Противоречивые детали, которые я обнаружил, незначительны: Мариса роется в твоих карманах, побеждает в перебранке в Садах Мурильо, прижигает твою ногу зажигалкой. Все это пустяки в сопоставлении с твоим зафиксированным рассказом о том, как, войдя в запертую на два оборота дверь, ты увидел Инес живой, после чего отключился и очнулся, когда она оказалась мертва. Твое внутреннее смятение и вся эта чепуха насчет «воплощения желаемого» ничего не стоят в сравнении с непреложными фактами.
Кальдерон курил теперь еще более сосредоточенно. Потом он поскреб в своей редеющей шевелюре, левый глаз его дернулся.
– А почему ты считаешь Марису ключевой фигурой?
– Самое плохое, что могло случиться в решительный момент нашего расследования дела о взрыве, – это лишиться следственного судьи, отвечающего за связи с общественностью и арестованного по обвинению в убийстве жены.
Кальдерон курил теперь еще более сосредоточенно. Потом он поскреб в своей редеющей шевелюре, левый глаз его дернулся.
– А почему ты считаешь Марису ключевой фигурой?
– Самое плохое, что могло случиться в решительный момент нашего расследования дела о взрыве, – это лишиться следственного судьи, отвечающего за связи с общественностью и арестованного по обвинению в убийстве жены. В результате был нарушен весь ход расследования. Если тебя опорочили намеренно, то главной исполнительницей была Мариса.
– Я поговорю с ней, – кивнув, сказал Кальдерон. Лицо его посуровело, челюсти были сжаты.
– Ни в коем случае, – сказал Фалькон. – На ее посещения наложен запрет, Эстебан. Я против того, чтобы ты с ней делился. Единственное, чем тебе всерьез следует заняться, – это постараться раскрыть тайники памяти и вспомнить каждую деталь, которая может оказаться мне полезной. И было бы желательно прибегнуть для этого к помощи профессионала.
– Ах, ну конечно! – вздохнул, догадавшись, Кальдерон. – Куда ж без психоаналитика!
Леонид Ревник все еще сидел за столом Василия Лукьянова в клубе, но на этот раз он ждал вестей от Виктора Беленького, своей правой руки. Получив контроль над побережьем вскоре после того, как в 2005‑м полиция расчистила для этого почву, он первым долгом привлек Беленького в качестве главы строительного бизнеса, что давало возможность отмывать деньги, получаемые от распространения наркотиков и продажи живого товара. У Беленького был приличный вид благовоспитанного человека – красивый, лощеный, успешный бизнесмен, к тому же свободно говоривший по‑испански. Впрочем, вся эта благовоспитанность была лишь внешней оболочкой, дорогой упаковкой, внутри которой притаился зверь, чьи вспышки неукротимой ярости пугали даже самых свирепых психопатов из окружения Ревника и его клевретов. Но Беленький умел быть и обаятельно‑дружелюбным и на удивление щедрым, особенно к тем, кто спешил выполнить любое его распоряжение. В результате он завязал тесные связи в полиции, в Гражданской гвардии, и некоторые офицеры‑гвардейцы хранили у себя в гаражах толстые пачки купюр, переданных им Беленьким. Леонид Ревник надеялся разузнать через Беленького, где осели деньги и диски, которые Лукьянов выкрал из клубного сейфа. Сейчас он курил свою третью на дню сигару. Сейф был все еще распахнут, и пустая утроба его зияла, выставленная на обозрение. Кондиционер в комнате барахлил, и Леонид обливался потом. Лежавший на столе мобильник зазвонил.
– Виктор, – произнес Ревник.
– Я немножко запоздал со звонком. Добыть информацию оказалось не так просто, потому что дело это, строго говоря, вне юрисдикции моего знакомого, – сказал Беленький. – Отряд, прибывший на место аварии, базируется в Утрере, городке неподалеку от Севильи. Обнаружив деньги, полицейские доложили по начальству в Севилью и, поскольку сразу же стало ясно, что это не рядовая автокатастрофа, а жертва – человек не простой, инструкций, что делать, испросили на самом верху, у комиссара Эльвиры.
– Черт… – прошипел Ревник.
– Ну а он передал полномочия старшему инспектору Хавьеру Фалькону. Помнишь его?
– Его каждый помнит еще с того взрыва в июне, – сказал Ревник. – Так куда же все это пошло?
– В управление полиции в Севилье.
– А найдется там у нас кто‑нибудь?
– Как иначе я бы все это узнал?
– Ладно. Каким же образом нам это вернуть?
– С деньгами ты можешь попрощаться, – сказал Беленький.