– Вам было тогда семь лет.
– Рядовой случай исчезновения, – сказала Мариса. – Подобное на Кубе было тогда в порядке вещей. Отец никогда не распространялся на эту тему.
– Так кто же занимался детьми?
– У отца была череда подружек. Некоторые из них занимались нами, другие – нет.
– А чем зарабатывал ваш отец на Кубе?
– Имел какую‑то должность в правительстве. Что‑то по линии сахара, его экспорта, – сказала Мариса. – Я так поняла, что вы пришли поговорить о сестре, и разговор наш начинает меня удивлять.
– Мне всегда хочется разобраться в семейной истории тех, с кем я беседую, – сказал Фалькон. – Из ваших слов выходит, что жизнь ваша была далека от нормальной.
– До тех пор пока в ней не возникла мачеха. Она была доброй женщиной и любящей. Она всерьез занималась нами, и впервые в жизни мы почувствовали, что нас любят. И за отцом она ухаживала, когда он умирал.
– А от чего он умирал?
– Рак легких. Слишком сигарами злоупотреблял. – Мариса взмахнула рукой с зажатым в ней сигарным окурком. – А женился на ней он лишь тогда, когда узнал диагноз.
Мариса выпустила вверх, в потолочные балки, облачко дыма. Гасить сигару ей не хотелось. Еще немного, и этот новый старший инспектор, быть может, оставит ее в покое.
– Что сталось с вами после смерти отца? – спросил Фалькон.
– Мы переехали сюда. На севере матери стало невмоготу. Все эти бесконечные дожди…
– Ну а ее родные?
– Родители у нее умерли. Оставался брат в Малаге. Но он черных не очень‑то жаловал и даже на свадьбу ее не приехал.
– От чего же умерла ваша матушка?
– От сердечного приступа. – Глаза Марисы влажно блеснули воспоминанием.
– Это случилось на ваших глазах?
– Я была тогда в Лос‑Анджелесе.
– Сочувствую, – сказал Фалькон. – Думаю, это явилось для вас тяжелым переживанием. Тем более она была не старой.
– Пятьдесят один год.
– А незадолго до смерти вы с ней виделись?
– Вам‑то что за дело! – Она отвернулась, ища глазами пепельницу.
Чего он к ней лезет, этот коп!
– Моя мать умерла, когда мне было пять лет, – сказал Фалькон. – Но пять или пятьдесят пять – разницы нет. Такое не забывается и никогда не забудется.
Мариса медленно обернулась к нему: слышать подобное от севильца, да еще и полицейского, было ей в диковинку.
– Итак, вы вернулись из Лос‑Анджелеса, чтобы впредь оставаться здесь?
– И оставалась здесь целый год, – сказала Мариса. – Я считала, что мой долг – заботиться о сестре.
– Что же было потом?
– Она опять сбежала. Но на этот раз ей было уже восемнадцать и…
– И с тех пор от нее ни слуху ни духу?
Последовала долгая пауза, во время которой мысли Марисы, казалось, витали где‑то далеко, и Фалькон впервые решил, что нащупал верный путь.
– Сеньора Морено? – окликнул он ее.
– Да… больше я о ней ничего не слышала.
– Вы беспокоитесь о ней?
Она пожала плечами, и Фалькон неизвестно почему почувствовал, что от ответа ее ничего не зависит, потому что правды она не скажет.
– Мы с ней были не так уж близки, почему она и в первый раз исчезла, ничего мне не сказав.
– Вот как? – произнес Фалькон, и взгляды их скрестились. – И что же вы сделали, когда ваша сестра сбежала во второй раз?
– Окончила курс в Школе изящных искусств, сдала квартиру, которую мы с сестрой унаследовали после смерти матери.
– Это та самая квартира, где вы и сейчас живете, на улице Иньеста?
– Да. – Она кивнула. – И отправилась в Африку. В Мали, Нигер, Нигерию, Камерун и Конго, пока там не стало слишком уж опасно. Потом был Мозамбик.
– Ну а туареги? Вы ведь некоторое время и среди них жили.
Молчание, пока Мариса переваривала свидетельство, что некоторые вещи инспектор узнал не от нее.
– Если вам и без того все известно, господин старший инспектор, то зачем было тревожить меня?
– Пусть так, но всегда хочется все расставить по полочкам.
– Я согласилась поговорить с вами о моей сестре.
– С которой вы не так уж близки.
– Но в процессе разговора круг ваших интересов, похоже, расширился и вы стали злоупотреблять моим рабочим временем.
– А потом был еще и Нью‑Йорк, не так ли?
Она невнятно буркнула что‑то утвердительное и пыхнула сигарой, вновь раскуривая ее.
– Это вам Эстебан сообщил, да?
– Почему вы догадались?
– Я соврала ему насчет Нью‑Йорка, – сказала она. – Я посмотрела картину о художнике с Ником Нольте и примерила на себя роль его ученицы и подмастерья. Ни в каком Нью‑Йорке я не была.
– Вы врали ему и в других случаях?
– Наверно. Я выдумала образ и подстраивалась под него.
– Образ?
– Такой, какими большинство моих мужчин представляют женщин.
– Старшему инспектору Зоррите вы сознались, что Кальдерон – ваш любовник.
– Он и был тогда им… как и сейчас, хотя тюрьма, конечно, сохранению отношений не способствует, – сказала она. – Мне жаль, что он убил свою жену. Он был всегда таким сдержанным, знаете ли, при всей своей севильской страстности умел держать себя в узде. Ведь он юрист и юрист до мозга костей…
– Так вы полагаете, что убийца он?
– Что полагаю я – не важно. Важно то, что полагает старший инспектор Зоррита, – сказала она. Внезапно в мозгу у нее словно что‑то щелкнуло: – Да, конечно, теперь до меня дошло! Ведь Эстебан убил вашу бывшую жену! Интересно получается.
– Интересно?
– Непонятно только, что привело вас сюда, ко мне, – сказала она, пыхтя сигарой и меряя его взглядом, словно впервые.
– А во второй раз ваша сестра тоже сбежала с парнем?
– Где Маргарита, там всегда замешаны мужчины.
– Она хорошенькая, да?
– Но и не только это.
– Сексуальна?
– Не совсем то слово, – сказала Мариса и, пройдя к небольшому бюро и выдвинув ящик, похлопала ладонью по лежащей там сверху пачке фотографий, словно собираясь поделиться с ним, вернее, притвориться, что делится и проявляет откровенность. – Взгляните‑ка. Эти снимки я сделала за три недели до ее восемнадцатилетия.
Фалькон проглядывал снимки, и в сердце его поселялась грусть. При всей своей дерзкой обнаженности фигура девушки и ее позы не казались сексуальными. Даже лежа с раскинутыми ногами, она производила впечатление невинности, влекущей увидевших ее мужчин эту невинность осквернить. Для этого Мариса и сделала эти снимки, которые никто другой сделать и не мог. Даже в самых вызывающих порнографических позах Маргарита на снимках сохраняла какую‑то детскую чистоту, и именно эта чистота пробуждала в мужчинах зверя, звериная природа их поднимала голову и, встряхнувшись и оправив мохнатую шкуру, начинала свой дикарский танец.
– Для севильца вы не слишком‑то велеречивы, господин старший инспектор.
– Что тут скажешь? – отвечал он, откладывая в сторону снимки, просмотренные им лишь наполовину.