– Когда вы слушаете какой‑нибудь отрывок, случается ли вам дрожать, покрываться куриной кожей? Входить почти в транс под воздействием музыки?
– Гм, да, – робко признался я и пригубил бренди из стакана.
– Что ж, как ни странно это может показаться, я испытываю нечто подобное, когда решаю сложную математическую задачу.
– Неужели?
– Да. Это вас удивляет?
– Гм, математика, знаете ли… У меня от нее скорее появлялись прыщи.
– Жаль. Для меня математика – нечто вроде религии. Это трудно объяснить, я знаю… Но, видите ли, математику так скверно преподают в школе, что все забыли о ее магии. Вот, к примеру, «Музыкальное приношение» Баха. Эта вещица – великолепный образец двусторонней симметрии.
Я глупо улыбнулся:
– То есть?
– Если хотите, это своего рода канон. Две части пьесы полностью симметричны относительно друг друга.
– Вы хотите сказать, что каждая часть являет собой полную противоположность другой? – спросил я с интересом.
– Именно. Такой своеобразный музыкальный палиндром. Это может показаться совершенно искусственным, это словно чистая математика, но вещь‑то роскошная! И в сущности, здесь нет ничего удивительного. Законы гармонии – это законы физики и математики. Полное совпадение квинты со своей тоникой – это не вопрос вкуса, культуры или условных правил. Это закон природы. Две частоты совпадают, сливаются и, будучи сыграны вместе, начинают естественным образом звучать дольше. В природе есть математика, в природе есть эстетика… Искусство, подобно математике, позволяет нам распознать ритм вещей, внутреннюю структуру всех наших систем. Вы понимаете?
Она говорила с таким страстным увлечением, что я залюбовался ею, хотя и не был уверен, что вполне понимаю, куда она клонит.
– У математиков и художников одинаковый подход. Мы стараемся осмыслить мир. Открыть рутинные связи, переплетения, тайную структуру вещей.
– Понятно, – сказал я.
– В общем, именно тогда я увидела мостик между математикой и эстетикой. Совершенно очевидную связь. И вместо того, чтобы просто писать диссертацию по математике, я решила пока завершить с ней и приступить к изучению искусства. Меня сразу увлекла эпоха Ренессанса и особенно Леонардо да Винчи.
– Большая удача для нас, – вставил я.
– Вы знаете, что говорил Леонардо?
– Нет, конечно, – согласился я. – Но мы говорим о шестнадцатом веке. Тогда в математике было нечто романтичное. Сейчас дело обстоит иначе.
– Вы заблуждаетесь! Именно это и является объектом моих исследований, дорогуша!
– Уже давно ученые стремятся понять некоторые повседневные явления, которые внешне кажутся необъяснимыми ввиду своей прерывности и бессистемности.
– Например?
– Как образуются облака? Как объяснить перемены климата? Какому закону подчиняется поднимающийся в воздух дымок сигареты?
– Ну, случаю, это же очевидно.
– Нет! Хаосу. В общих чертах, мельчайшее изменение, мельчайшее отклонение в самом начале формирования системы может вызвать радикальную трансформацию в конце.
– Понимаю. Крохотная случайность – и все может измениться. Отсюда знаменитая история о том, как бабочка взмахивает крыльями.
– Совершенно верно. Бабочка взмахивает крыльями в Японии, сотрясая тем самым воздух, и этого достаточно, чтобы вызвать штормовую волну, которая через месяц обрушится на побережье Соединенных Штатов.
– Красиво.
– Не правда ли?
– И как это связано с искусством?
– А вы прочтите мою диссертацию!
– С удовольствием, однако не сегодня вечером…
– Красота хаоса состоит в его обманчивом обличье. Хаос предстает абсолютно беспорядочном и внешне не подчиняется никаким законам. Но у хаоса есть свой внутренний порядок, порядок природы. Искусство подчиняется тем же законам. Я пытаюсь доказать это.
– Честное слово, я с удовольствием прочту вашу диссертацию.
– Но привело вас ко мне не это…
Софи, которая явно изнывала от нетерпения, энергично кивнула.
– Что ж, – сказала историк‑математик, поворачиваясь к подруге, – «Джоконда» и «Меланхолия»… Может, ты сформулируешь поточнее, что тебя интересует, ведь о «Джоконде» я могу лишь повторить то, что было сказано миллиард раз…
– Веришь ли ты, что «Джоконда» может заключать в себе некую тайну? – робко спросила Софи.
– Ты это серьезно?
– Да, – подтвердила Софи. – Иначе я не стала бы пересекать Ла‑Манш. Вокруг этой картины развели страшный гвалт, но, по твоему мнению, есть ли в ней некий тайный смысл?
– Откуда мне знать? Подожди, если у «Джоконды» действительно имеется некий тайный смысл, его бы давно раскрыли, представь, сколько историков и искусствоведов изучали эту картину!
– Но все‑таки в этом полотне есть нечто особенное! – настаивала Софи.
– Слушай, не может быть, чтобы ты проделала такой путь из‑за подобной чепухи, и это при том, что мы не виделись восемь месяцев? – рассердилась Жаклин.
Я не мог понять, действительно ли она раздражена или это какая‑то шутливая игра между подругами.
– Жаклин, – возразила Софи, – я тебе все объясню. Я сейчас… я делаю документальный фильм об одной вещи, будто бы принадлежавшей Иисусу. Это в высшей степени загадочная реликвия, и Дюрер посвятил ей большой трактат.
– Дюрер написал великое множество сочинений. В том числе совершенно замечательный трактат о перспективе…
– Да, да, – прервала ее Софи. – Но этот текст касается «Меланхолии». Дюрер подарил рукопись своему другу, гуманисту Пиркхаймеру, но потом она исчезла…
– Ах да, Панофски и Заксль говорят о ней в своей работе о Дюрере. Я полагала, что эта рукопись – чистая выдумка…
– Нет. Она на самом деле существует. И нашел ее как раз отец Дамьена.
Софи положила руку на лежавший рядом с ней рюкзак.
– Она там? – недоверчиво спросила Жаклин.
– Да.
– Покажи…
– Покажу, не беспокойся. Но сначала ответь на наши вопросы; Кажется, существует некая таинственная связь между «Меланхолией» Дюрера, «Джокондой» Леонардо и реликвией, будто бы принадлежавшей Иисусу. Мы обнаружили это в ходе нашего расследования…
– Расследование, при котором требуется телохранитель? – вставила Жаклин, указав на Баджи.
– Да.