Как раз вовремя. Я замерла позади изгороди, стараясь не дышать, когда бульдог в образе человека, тяжело ступая, прошел мимо.
— Кто здесь? — снова спросил он, и я услышала, как петух бросился на проволочную сетку с безумным кукареканьем.
Еще несколько хриплых ругательств, и мой преследователь ушел. Я не готова повторить его точные слова, но настанет день, когда смогу найти им хорошее применение.
Я подождала еще минуту-другую на всякий случай, затем вытащила «Глэдис» из кустов и покатила домой.
Крутя педали, я изо всех сил старалась выглядеть добропорядочной английской девочкой, которая выехала на оздоровительную прогулку на свежем воздухе.
Но я как-то сомневалась, что мои попытки убедят хоть кого-нибудь: ладони и лицо у меня грязные, запястья и лодыжки кровоточат, колени исцарапаны до костей, а одежду придется выбросить в мусорное ведро.
Отец этому не порадуется.
И что, если за время моего отсутствия они нашли Порслин в моей спальне? Что, если она проснулась и побрела вниз по лестнице? Или в отцовский кабинет?
Хотя я никогда еще не сжималась от ужаса на велосипеде, сейчас я это сделала.
— Я застала ее, когда она лезла в окно в картинной галерее, — сказала Фели. — Словно заурядная домушница. Можете себе представить? Я пришла поизучать картину Маггса «Аякс», и тут…
Маггс был художником-головорезом, жившим в окрестностях Бишоп-Лейси в эпоху Регентства, а Аякс — конем, которого по какой-то прихоти купил один из моих предков, Флоризель де Люс. Аякс вознаградил нового хозяина тем, что выиграл достаточно гонок, чтобы Флоризеля избрали в администрацию какого-то отвратительного городишки.
— Благодарю, Офелия, — сказал отец.
Фели потупила глазки и выплыла за дверь, где она умостится в кресле в коридоре и будет со всеми удобствами подслушивать мое унижение.
— Ты знаешь, какой сегодня день, Флавия? — начал отец.
— Воскресенье, — ответила я без колебаний, хотя вчерашний праздник в Святом Танкреде казался таким же отдаленным во времени, как последний ледниковый период.
— Именно, — заметил отец. — И что мы делаем по воскресеньям с незапамятных времен?
— Ходим в церковь, — ответила я, как дрессированная макака.
Церковь! Я совсем забыла об этом!
— Я думал было о том, чтобы позволить тебе отлежаться этим утром и прийти в себя после ужасного происшествия в Изгородях. И следующее, что я узнаю, — это что инспектор у дверей и у тебя хотят взять отпечатки пальцев. Затем мне сообщают, что на Трафальгарской лужайке труп, а ты шастаешь по деревне, задавая неподобающие вопросы.
— Мисс Маунтджой? — осмелилась я.
Давай мало, учись многому. Это будет мой девиз месяца. Не забыть бы записать его в дневник.
Но постойте! Как мисс Маунтджой могла узнать о трупе на лужайке? Если только…
— Мисс Маунтджой, — подтвердил отец. — Она позвонила поинтересоваться, добралась ли ты домой.
Старая гарпия! Должно быть, она встала с канапе и глазела сквозь болтающиеся водоросли-ветки ивы, шпионя за моими столкновениями с петухом и человеком-бульдогом.
— Как мило с ее стороны, — заметила я. — Надо не забыть послать ей открытку.
Я отправлю ей открытку, точно. Там будет туз пик, и я пошлю его анонимно откуда-то не из Бишоп-Лейси. Филипп Оделл, детектив из радиопередачи, однажды расследовал подобный случай, и это была превосходная история — одно из его лучших приключений.
— А твое платье! — продолжал отец. — Что ты сотворила со своим платьем?
Мое платье? Разве мисс Маунтджой не описала ему во всех подробностях то, что видела?
Постой-ка, может, она ничего такого не делала.
Возможно, отец до сих пор не в курсе, что произошло в каретном сарае.
Боже, благослови тебя, мисс Маунтджой! — подумала я. Пребывай вечно в обществе тех святых и мучеников, которые отказались выдать, где спрятано церковное золото и серебро.
Но разве отец говорит не о моих порезах и царапинах?
По всей видимости, нет.
И именно в этот момент, полагаю, меня осенило — поистине снизошло озарение, — что есть вещи, которые никогда не должно упоминать в приличном обществе, несмотря ни на что; что голубая кровь гуще красной; что манеры и внешний вид и жесткая верхняя губа более важны, чем собственно жизнь.
— Флавия, — повторил отец, подавляя желание заломить руки, — я задал тебе вопрос. Что ты сделала со своим платьем?
Я опустила глаза и посмотрела на свое платье, как будто первый раз заметила ущерб.
— С платьем? — произнесла я, разглаживая его и удостоверяясь, что отец хорошенько рассмотрел мои окровавленные запястья и колени. — О, прости, отец. Небольшая проблема с велосипедом. Неприятность, но я постираю его и заштопаю сама. Все будет в лучшем виде.
Мой острый слух уловил звук хриплого смешка в коридоре.
Но я предпочитаю верить, что то, что я увидела в глазах отца, было гордостью.
Ну нет!
Я перестала сражаться с ее руками и вместо этого большим и указательным пальцами зажала ее нос. Из последних сил я яростно крутанула его.
— Флавия!
Она внезапно удивилась при виде меня — как будто мы старые друзья, неожиданно столкнувшиеся перед прекрасным Вермеером в Национальной галерее.
Ее руки отстранились от моего горла, но я все еще не могла дышать. Я скатилась с кровати на пол, охваченная приступом кашля.
— Что ты делаешь? — спросила она, удивленно осматриваясь.
— Ты что делаешь? — прохрипела я. — Ты раздавила мне гортань!
— О боже! — сказала она. — Ужас. Прости, Флавия, мне правда жаль. Мне снилось, что я в фургоне Фенеллы, и там был какой-то ужасный… зверь! Он стоял надо мной. Я думала, что это…
— Что?
Она отвела взгляд в сторону.
— Я… прости, я не могу сказать тебе.
— Я никому не скажу, обещаю.
— Нет, все равно. Я не должна.
— Что ж, ладно, — объявила я. — Не надо. На самом деле я запрещаю тебе рассказывать мне.
— Флавия…
— Нет, — сказала я совершенно серьезно. — Я не хочу знать. Давай поговорим о чем-нибудь другом.
Я знала, что если выжду, то, что скрывает Порслин, выскочит из нее, как свиной фарш из мясорубки миссис Мюллет.
Это сравнение напомнило мне о том, что я не ела целую вечность.
— Ты голодна? — спросила я.
— Ужасно. Ты, наверное, слышишь, как у меня урчит в животе.
Я не слышала, но притворилась, что слышу, и благоразумно кивнула.