– Усек, – сказал я с безмятежностью, которой не чувствовал.
– У тебя, Патрик, теперь ребенок есть. Жена. Хорошая жизнь. Вот и возвращайся к ним и не высовывайся. И мы все забудем об этом нашем разговоре.
Он встал, сделал шаг назад. Встал и я. Прошел на кухню, поднял с пола рулон салфеток, оторвал несколько. Прижал их к лицу. Он стоял в дверном проеме, глядя на меня. Пистолет он заткнул за пояс. Мой пистолет остался в ящике стола в «Дюхамел‑Стэндифорд». Впрочем, пользы от него, после того как Тадео огрел меня трубой, все равно не было бы. Они бы забрали его, и остался бы я тогда и без ноутбука, и без сумки, и без ствола.
Я обернулся к нему:
– Мне придется съездить в больницу, швы наложить. Но не беспокойся, как личное оскорбление я эту ситуацию не рассматриваю.
– Ой, ну надо же. Правда‑правда?
– Ты мне и смертью грозил, но я и это тебе прощаю.
– Какой ты культурный. – Он надул пузырь из жвачки и дал ему лопнуть.
– Но, – продолжил я, – вы сперли у меня ноутбук, а новый покупать мне не по деньгам. Может, вернете?
Он качнул головой:
– Было ваше, стало наше.
– Я хочу сказать, что это здорово ударит мне по карману, но я согласен не превращать данное обстоятельство в повод для войны. Ничего личного. Так?
– Если и не так, то «ничего личного» пока сойдет.
Я отнял руку от лица, взглянул на салфетки. Не самое приятное зрелище. Я сложил их еще раз и снова прижал к щеке, а через минуту снова осмотрел. Потом перевел взгляд на учителя физики, стоявшего в дверном проеме.
– Договорились, значит.
Я бросил окровавленные салфетки на пол, оторвал от рулона новую партию и вышел из дома.
Когда мы сели ужинать, Энджи через стол посмотрела на меня – глазами, в которых читалась тихая, строго контролируемая ярость. Она глядела так на меня с тех пор, как увидела мое лицо, услышала о моей поездке в больницу и убедилась, что я и вправду не собираюсь помереть от полученной травмы.
– Значит, – сказала она, вонзив вилку в листок салата, – давай с самого начала. Беатрис Маккриди сталкивается с тобой на платформе «Джей‑Эф‑Кей Стейшен».
– Да, мэм.
– И рассказывает, что ее развратная золовка снова где‑то посеяла свою дочь.
– Хелен развратная? – спросил я. – Я как‑то не заметил.
Моя жена улыбнулась. Не по‑хорошему. Другой улыбкой.
– Папа?
Я взглянул на нашу дочь Габриэллу:
– Да, милая?
– Что такое «развратная»?
– Ты почему морковку не ешь?
– А почему у тебя лицо забинтовано?
– Вообще‑то я каждый четверг обматываюсь бинтами.
– Не‑а. – Габриэлла уставилась на меня широко распахнутыми глазами. Их она унаследовала от матери – огромные, карие. И от нее же ей достались оливкового цвета кожа, и широкий рот, и темные волосы. А от меня – кудряшки, тонкий нос и манера отвечать вопросом на вопрос.
– Кушай морковку, – сказал я снова.
– Я ее не люблю.
– На прошлой неделе любила.
– Не‑а.
– Ага‑ага.
Энджи опустила вилку.
– Прекратите, вы оба. Я вас предупреждаю.
– Не‑а.
– Ага‑ага.
– He‑а.
– Ага‑ага. У меня и фотографии есть.
– Не‑а.
– Ага. Сейчас фотоаппарат достану, покажу.
Энджи потянулась к своему бокалу:
– Ну пожалуйста! – Она пригвоздила меня к месту взглядом своих глаз, таких же огромных, как у ее дочери.
– Ради меня?
Я обернулся к Габриэлле:
– Ешь морковку.
– Ладно.
Габби воткнула вилку в кусочек моркови, засунула в рот, начала жевать. Лицо ее озарилось.
Я приподнял брови.
– Вкусно, – сказала она.
– Ну а я о чем?
Она поддела вилкой другой кусочек, начала хрумкать.
Энджи сказала:
– Четыре года на это смотрю и не понимаю, как у тебя получается.
– Древняя китайская хитрость. – Я принялся медленно и осторожно жевать крохотный кусочек куриной грудки. – Кстати, не знаю, как тебе, а мне вот лично трудновато есть, когда нельзя пользоваться левой стороной челюсти.
– Знаешь, что тут самое смешное? – По голосу Энджи я понял, что ни о чем смешном сейчас не услышу.
– Не знаю, – сказал я.
– Большинство частных сыщиков не похищают и не избивают.
– Но ходят слухи, что число таких случаев растет.
Она скривилась, и я почувствовал, что мы с ней оба мечемся мыслями и даже не представляем, что думать по поводу случившегося со мной. Когда‑то мы были экспертами в этой области. Она бы швырнула мне грелку со льдом и отправилась в спортзал, ожидая, что к ее возвращению я уже буду в порядке, буду снова рваться в бой. Теперь эти дни в далеком прошлом, и сегодняшнее напоминание о них загнало каждого из нас внутрь своего защитного панциря. Ее панцирь состоял из тихой ярости и осторожного отстранения. Мой – из саркастичных шуток. Вместе мы напоминали комедианта, безуспешно пытающегося пройти курс по управлению собственными эмоциями.
– Паршиво выглядишь, – сказала она с неожиданной для меня нежностью.
– Но чувствую себя только в четыре‑пять раз хуже. Честно. Я в порядке.
– Перкосета тебе надо.
– И пива.
– Их же вроде мешать нельзя.
– Я отказываюсь идти на поводу у масс. Я принял решение, и решение это – не чувствовать никакой боли.
– И как, удачно?
Я отсалютовал своим пивом:
– Миссия выполнена.
– Пап?
– Что, милая?
– Я люблю деревья.
– Я тоже их люблю, солнышко.
– Они высокие.
– Это точно.
– А ты все деревья любишь?
– До единого.
– Даже маленькие?
– Конечно, милая.
– А почему? – Моя дочь подняла руки ладошками кверху – верный признак того, что заданный ею вопрос не только жизненно важней, но и, спаси господи, достоен детального изучения.
Энджи бросила на меня взгляд, в котором читалось – добро пожаловать в мою жизнь.
Последние три года я пропадал либо на работе, либо в попытках найти работу. Трижды в неделю, пока Энджи была на занятиях, я сидел с Габби. Однако близились рождественские каникулы, и на следующей неделе ей предстоял выпускной экзамен. А после Нового года – интернатура в «Образовательном центре „Синее небо“» – благотворительной организации, специализирующейся на обучении подростков с синдромом Дауна. По окончании интернатуры, в мае, Энджи получит диплом магистра прикладной социологии. Но до этого момента деньги в нашей семье предстоит зарабатывать только мне. Друзья уже не раз советовали нам переехать в пригород – жилье там дешевле, школы безопаснее, налоги на недвижимость и взносы на страховку ниже.
Но и я, и Энджи выросли в городе. Белые заборчики и двухэтажные коттеджи нам нравились так же, как мохнатые ковры и бои без правил. То есть не так чтобы очень. У меня некогда была хорошая машина, но я продал ее, чтобы начать копить деньги на колледж для Габби, и теперь перед домом был припаркован мой побитый джип, порой неделями простаивая без дела.