Помнишь этот сериал?
– Мел Профитт, – сказал я. – Который вроде как спал со своей сестрой Сьюзен.
– Он самый. – Он вытянул назад руку, открыв ладонь, и я по ней хлопнул. – Ладно, – сказал он, явно радуясь тому, что нашел в моем лице родственную душу. – А любимая актриса? Только не говори, что это Мишель Пфайффер.
– Почему?
– Слишком смазливая. Трудно оставаться объективным.
– Ладно, – сказал я. – Тогда Джоан Аллен. А у тебя?
– Сигурни. И не важно, с автоматом или без.
Тем временем я догнал его и теперь шагал рядом.
– А из старых?
– Ланкастер, – сказал я. – Без вариантов.
– Митчем, – сказал он. – Без вариантов. А актриса?
– Ава Гарднер.
– Джин Тирни.
– Мы можем расходиться в деталях, Уоррен, но, по моему мнению, у нас обоих безупречный вкус.
– Я тоже так думаю. – Он хохотнул, откинул шею и, глядя на черные ветви у себя над головой, сказал: – Правду говорят насчет хороших фильмов.
– Что именно?
Все так же держа голову запрокинутой, он гнал коляску вперед, как будто знал каждый дюйм этой загаженной тропы.
– Они тебя как будто переносят куда‑то. Когда я смотрю хороший фильм, я не то чтобы забываю,что у меня нет ног. Я чувствую, что у меня естьноги. Это ноги Митчема, потому что я и есть Митчем. И это мои пальцы прикасаются к обнаженным рукам Джейн Грир. Хорошие фильмы, они дарят тебе другую жизнь. Хоть на время дают тебе другое будущее.
– На пару часов, – сказал я.
– Ну да, – снова хохотнул он, но уже не так весело. – Ну да, – повторил он еще тише, и я вдруг на секунду ощутил на себе всю тяжесть его жизни: занюханный мотель, полумертвая роща, боль в ампутированных ногах и бешеный писк хомяков, без устали бегущих по колесам в своих клетках. И это в неполных тридцать лет.
– Это я не в аварию попал, – сказал он, отвечая на не заданный мною вопрос. – Большинство людей думает, что это я на байке навернулся. – Он посмотрел на меня через плечо и покачал головой. – Я как‑то ночевал тут, когда здесь еще был «Приют Молли Мартенсон». Не один ночевал. Но она не была мне женой. Но тут заявилась Холли, злая как черт. Швырнула в меня обручальным кольцом и убежала. Я погнался за ней. Ограды вокруг бассейна тогда не было, но он уже стоял пустой, а я поскользнулся. Ну и сверзился вниз. – Он пожал плечами. – Хребет сломал. – Он махнул рукой, обводя окрестности. – Отсудил у них это все.
Он подъехал к сараю и отпер замок на двери. Некогда сарай был красным, но солнце и полное пренебрежение со стороны хозяев превратили его в блекло‑розовый. Он клонился на левый бок, как будто мечтал прилечь и уснуть.
Мне было интересно узнать, как получилось, что из‑за трещины в позвоночнике Уоррен лишился обеих ног ниже коленей, но я решил, что он сам расскажет мне об этом, если захочет.
– Что самое смешное, – сказал он, – Холли меня теперь любит вдвое сильнее. Может, потому что я больше по бабам шляться не способен. Как ты думаешь?
– Возможно, – сказал я.
Он улыбнулся:
– Я и сам так думал, но знаешь, в чем на самом деле штука?
– Нет.
– Холли из тех женщин, которые живут, только если кто‑то в них нуждается. Как эти ее карликовые свиньи. Если бы не ее забота, эти уроды давным‑давно передохли бы. – Он взглянул на меня, затем кивнул сам себе и открыл дверь сарая.
Я последовал за ним внутрь.
Большая часть помещения напоминала блошиный рынок. Хромые кофейные столики, лампы под драными абажурами, треснувшие зеркала и телевизоры, зияющие разбитыми экранами. Вдоль дальней стены болтались подвешенные за шнуры ржавые электроплитки; рядом висели репродукции картин с изображением пустых полей, клоунов и цветов в вазах, густо заляпанные апельсиновым соком, кофе или еще какой‑то дрянью. В передней трети сарая стояли чемоданы и громоздились груды одежды, книг, обуви; тут же примостилась картонная коробка, доверху заполненная дешевыми побрякушками. Слева Холли или Уоррен выгородили желтой лентой кусок пространства, куда аккуратно сложили чашки, стаканы и тарелки в фабричной упаковке, ни разу не использовавшийся блендер и оловянный поднос с гравировкой «Лу и Дина навсегда. 4 апреля 1997».
Уоррен перехватил мой взгляд:
– Ага. Молодожены. Решили провести здесь брачную ночь, распаковали подарки, а часа в три ночи разругались вусмерть. Она рванула отсюда на машине – они с заднего бампера даже привязанные банки оторвать не успели. Он полуголый выскочил за ней. Больше я их не видел. Холли не разрешает мне все это продать. Говорит, они вернутся. Я ей: солнышко, два года прошло. А она: они вернутся. Вот такие дела.
– Такие дела, – повторил я, все еще ошарашенный картиной свадебных подарков, оловянным подносом и образом полуголого жениха, который в три часа ночи бежит по пустынному шоссе за своей удравшей невестой.
Уоррен свернул направо.
– Вот ее вещи. Вещи Карен Веттерау. Все здесь.
Я подошел к картонной коробке из‑под бананов «Чикита» и откинул крышку.
– Когда ты видел ее в последний раз?
– Неделю назад. А потом услышал, что она прыгнула со здания таможни.
Я взглянул на него:
– Ты знал.
– Конечно знал.
– А Холли?
Он покачал головой:
– Она тебе не врала. Она из тех, кто во всемищет положительную сторону. А если не находит, значит, этого вообще не было. Что‑то в ней сидит такое, что не дает ей видеть связь между событиями. Когда я увидел фотографию в газете, то сложил два и два, хоть и не сразу. Минуты три у меня на это ушло. Она, конечно, выглядела по‑другому, но все‑таки я ее узнал.
– Что она была за человек?
– Несчастная. Я таких несчастных давно не встречал. Прямо‑таки помирала от тоски. Сам‑то я больше в рот не беру, но иногда составлял ей компанию, когда она пила. Через какое‑то время она начинала ко мне клеиться. Я дал ей от ворот поворот, а она дико разозлилась и стала намекать, что у меня там ни фига не работает. Я ей говорю: «Карен, я много чего потерял, но не это». Черт, в этом смысле я до сих пор как в восемнадцать лет. Солдат встает по стойке «смирно», если ветер подует. Короче, я ей сказал: «Ты не обижайся, но я люблю свою жену». Она засмеялась. Сказала: «Никто никого не любит. Никто никого не любит». И, знаешь, она, похоже, действительно в это верила.
– «Никто никого не любит», – повторил я.
– «Никто никого не любит», – кивнул он.
Уоррен почесал в затылке, огляделся вокруг, а я взял из коробки лежавшую сверху фотографию в рамке. Стекло разбилось, и из‑под рамки торчали осколки. На фотографии был изображен отец Карен в парадном мундире офицера морской пехоты. Он держал за руку дочь, и оба щурились от яркого солнца.
– Карен, – сказал Уоррен. – Думаю, ее утянуло в черную дыру. Когда тебе кажется, что весь мир – сплошная черная дыра. Когда тебя окружают люди, уверенные, что любовь – это брехня. И потому оказывается, что любовь и в самом деле брехня.
Еще одна фотография, и тоже под разбитым стеклом.