– Веровал когда-нибудь?
– Никогда.
– Хочешь уверовать?
Я отвернулся, в нерешительности между правдивым ответом и репликой, которая положила бы конец этому разговору. Сеголен ждала так простодушно, что я выбрал искренность.
– И да и нет. Да, потому что тогда я бы меньше боялся. Нет, потому что это было бы слишком легко.
– Слишком легко?
– Слишком легко.
Абайгур распластался так, что его не было видно. Он опускал свое тело наземь, чтобы душа его быстрее коснулась небес?
Сеголен, по своему обыкновению, хотела доспорить.
– Ты ошибаешься. Нелегко уверовать! Как и действовать на уровне того, что требует откровения! Обретя веру, ты получаешь больше обязательств, чем привилегий.
– Я не об этом хотел сказать.
– Чего ты боишься? И чего боялся бы меньше, будь у тебя вера?
– Поговорим об этом, когда я окончательно проснусь. Прости, но метафизический диспут в семь часов утра – это выше моих сил.
Она по-матерински погладила меня по лицу:
– Извини.
Я вздрогнул… Новое ощущение сбило меня с толку: когда ее ладонь коснулась меня, я не узнал своей щеки. Терка. Сухой шорох. Я сам ощупал свои челюсти: жесткие, короткие, непослушные волоски затормозили мои пальцы. Отрастала борода. Отвратительное чувство! На кого же я похож?
Абайгур поднялся. Со свернутым молитвенным ковриком под мышкой он возвращался в лагерь, кивая нам.
Двое ученых кинулись к нему с картами в руках, чтобы расспросить о маршруте.
Сеголен хотела отойти, но я удержал ее за плечо. Меня молнией пронзила одна мысль.
– Задайся вопросом: почему ты, христианка, им неприятнее, чем он, мусульманин?
– Они ненавидят христианство, но не ислам?
– На мой взгляд, они ничего не знают ни о том ни о другом.
Жан-Пьер, Тома и Абайгур хлопали друг друга по плечам, чему-то смеясь. Их фамильярность раздражала меня, и я заявил:
– Презрение к верующему плюс презрение к дикарю.
– Прости, что?
– Абайгур может отправлять любой культ, все для него сгодится! Вот что они думают, наши позитивные умы! К чему просвещать туземца? Зачем лишать его корней, даровав ему атеизм? Что он от этого выиграет в здешнем враждебном окружении? На самом деле они считают нормальным, что африканец молится, но их смущает, когда это делает европеец, потому что они ставят европейца выше африканца.
– Ты суров!
Троица передо мной звонко хохотала.
Мог ли я в этом признаться? Мне была ненавистна веселость, связавшая Абайгура и двух ученых; ревность подсказала мне эту жестокую формулировку, так мне хотелось, чтобы туарег отверг этих людей и братался только со мной. Интерес, который я проявлял к синему человеку пустыни, был чище их интереса, неужели он этого не видел?
Дональд дал сигнал к сбору.
Отвернувшись от профессоров, Абайгур освободил верблюдов, которых стреножил накануне вечером.
Колонна тронулась в путь.
Струйка дыма вилась над бивуаком, последний след нашего пребывания.
Туарег, по своему обыкновению, во время перехода молчал.
Иногда он оборачивался и с улыбкой спрашивал меня, как я себя чувствую.
В восторге от его заботы я всякий раз отвечал: «Хорошо!» – победоносно поднимая кулак. Он смеялся.
Следовало ли признаться ему, что этим утром мне было трудно? Он, кажется, это заметил. Как? Я, любимец группы, вовсе не отставал и, хоть медленнее обычного, гордо вышагивал впереди.
Жара усиливалась. Идти было все тяжелее. Ручьи пота стекали по спине. Носовой платок, смоченный одеколоном, уже не охлаждал виски. Ноги дрожали от напряжения мышц. Каждый шаг становился пыткой.
Подавленный, я сосредоточился на тощих ногах шедшего впереди верблюда, на этих ногах без копыт, сильных и гибких.
Подавленный, я сосредоточился на тощих ногах шедшего впереди верблюда, на этих ногах без копыт, сильных и гибких. Я больше ни о чем не думал, ни на что не смотрел, я просто шел.
В то время как для меня в этом бескровном мире подобное постоянно сменялось подобным, Абайгур умел читать пустыню. Песок о многом говорил ему: следы рассказывали о прежних экспедициях; помет, более или менее сухой, указывал на время прохождения каравана; а внезапно возникшие во множестве тонкие отпечатки выдавали присутствие пробегавших здесь газелей.
Мы увидели очертания скал.
– Тень, наконец-то! – пробормотал я, заставляя мои конечности шагать в бодром темпе.
Между каменными глыбами пробивалась трава, точно волоски под мышками гор.
Почему ноги не могут двигаться со скоростью глаз? Этот массив вырисовывался все отчетливее, но отступал обратно пропорционально нашим усилиям; нам пришлось еще долго пыхтеть, прежде чем мы до него добрались.
– Rhalass!
В унисон с моими спутниками я в изнеможении сбросил рюкзак. Абайгур окликнул американца.
Дональд перевел мне:
– Не снимай рюкзак. Абайгур хочет тебе кое-что показать.
Между облегчением от остановки и удовольствием от особой милости я предпочел второе, снова взвалил ношу на плечи и последовал за двумя проводниками.
Мы карабкались на скалы, шли по узкой горловине, потом Абайгур замер. Он указывал вниз, где в метре от нас находился источник, прозрачный, зеркальный, шелковистый, в окружении желтых камней.
Он улыбнулся этому живому покрову, глубокому, хрустальному, словно встретил старого друга, и с умильным лицом присел над ним. Потом он жестом подозвал меня. Чтобы, чего доброго, не оступиться, я скинул рюкзак и спустился на берег.
Мы окунули руки.
Вода текла между пальцами, драгоценная, точно жидкое золото. Каждая капля была чудом. Абайгур медленно наклонился, сложил ладони чашей и выпил. Он счастливо улыбнулся и кивком предложил последовать его примеру мне и Дональду, давая понять, что вода превосходна.
Я пил с почтением, точно перед святыней, с чувством, что приобщаюсь к таинству, и питье было неизмеримой ценности подарком.
Утолив жажду, я увидел на поверхности свое лицо и лицо Абайгура. Меньше стесняясь отражения, чем его самого, я воспользовался случаем, чтобы рассмотреть его точеные черты, брови дугой, голубовато-зеленые, как морская вода, глаза.
Он выпрямился, бодрый и пылкий, взял мой рюкзак и приподнял его. Жестами показал мне, что он слишком тяжел.
– Абайгур недоумевает, – перевел Дональд. – Почему твой рюкзак столько весит? Он готов ручаться, что там много ненужных вещей.
– Ничего подобного! – возмутился я. – Только необходимое… Пусть проверит!
Дональд подмигнул Абайгуру.
Туарег аккуратно развязал узлы веревки, которой был затянут рюкзак, расширил отверстие и с неодобрительным ворчанием достал камень.
– Но…
Изумление заглушило мой крик. Я ничего не понимал…
Абайгур достал второй камень, потом третий, четвертый.
У меня отвисла челюсть.
При виде моей гримасы Абайгур и Дональд прыснули.
Возбужденно жестикулируя, Абайгур признался, что спрятал камни в моих вещах утром, когда шел молиться!
Заразившись его весельем, я тоже рассмеялся, что усилило его эйфорию.
Потом он разразился длинной тирадой, не заканчивая фразы от смеха.
Дональд пересказал мне главное. Абайгур хотел удостовериться, что господин философ и вправду самый рассеянный человек, какого он когда-либо встречал, – а над моей неописуемой невнимательностью все смеются с рождения, – а также хотел, чтобы я сохранил мускулистые ноги, унаследованные от матери, чемпионки Франции.
Он закатился еще пуще.
Этот бесшабашный эпизод открыл мне молодость Абайгура, грозного повелителя пустыни.