Сразу же все концепции существования изменили смысл.
Концепция свободы: никакой институт не запрещает землемеру К. делать то, что он хочет; но, обладая своей свободой, что, в самом деле, может он сделать? Что гражданин со всеми своими правами может изменить в своем ближайшем пространстве: в паркинге, построенном под его домом, в орущем громкоговорителе, установленном напротив его окон? Его свобода столь же ограниченна, сколь и бессильна.
Концепция личной жизни: никто не имеет намерения мешать К заняться любовью с Фридой, даже если она любовница всемогущего Кламма; однако за ним повсюду следует взгляд из замка, и за его половыми актами наблюдают и отмечают их; двое помощников приставлены к нему именно для этих целей. Когда К. жалуется на их докучливость, Фрида протестует: «Милый, а почему ты так настроен против помощников? У нас не должно быть от них никаких секретов, они люди верные». Никто не станет оспаривать наши права на личную жизнь, но она уже не такая, как была прежде: никакая тайна не защитит ее; так, где бы мы ни оказались, в компьютере остаются следы нашего пребывания; «у нас не должно быть от них никаких секретов», — говорит Фрида; мы даже не требуем больше тайны; личная жизнь уже не нуждается в том, чтобы быть личной.
Концепция времени: когда один человек противостоит другому, то противостоят и два равнозначных времени: два времени, ограниченных тленной жизнью. Да, сегодня мы сталкиваемся не друг с другом, а с администрациями, которые в своем существовании не знают ни юности, ни старости, ни усталости, ни смерти, оно протекает вне человеческого времени: человек и администрация проживают в двух совершенно разных временных потоках. Я прочел в одной газете банальную историю о мелком французском промышленнике, который разорился, потому что должник не заплатил ему долги. Он чувствует себя невиновным, хочет защиты у правосудия, но тотчас же отказывается от этого: его дело может быть разрешено лишь через четыре года; процесс продолжителен, жизнь коротка. Это напоминает мне торговца Блока из «Процесса» Кафки: его процесс тянется пять с половиной лет без всякого результата; тем временем он вынужден отойти от дел, поскольку, «когда хочешь что-то сделать для своего процесса, больше нельзя заниматься ничем» («Процесс»). Землемера К подавляет не жестокость, а бесчеловечное время замка; человек требует судебных заседаний, замок их отсрочивает; тяжба длится, жизнь заканчивается.
Затем, приключение; когда-то это слово выражало упоение жизнью, которое воспринималось как свобода; смелое индивидуальное решение приводило в действие удивительную цепь событий, свободных и решительных. Но эта концепция приключения не соответствует тому, что переживает К Он приезжает в деревню, потому что вследствие некоего разногласия между двумя канцеляриями замка ему была послана повестка. Не его воля, но административная ошибка запустила механизм приключения, не имеющего онтологически ничего общего ни с приключениями Дон Кихота, ни с приключениями Растиньяка. Вследствие безграничности бюрократического аппарата ошибки становятся статистически неизбежными; использование компьютеров делает их еще труднее устранимыми и еще более непоправимыми. В нашей жизни, где все распланировано, предопределено, единственно возможная неожиданность — это ошибка административной машины с непредвиденными последствиями. Бюрократическая ошибка становится единственной поэзией (черной поэзией) нашей эпохи.
К концепции приключения примыкает концепция битвы; К. часто произносит это слово, когда говорит о своей тяжбе с замком. Но в чем состоит эта битва? В нескольких бесполезных встречах с бюрократами и в длительном ожидании. Это не битва врукопашную; наши противники бестелесны: страховки, социальное страхование, торговая палата, правосудие, налоги, полиция, префектура, мэрия. Мы сражаемся, проводя много часов в канцеляриях, залах ожидания, архивах. А что ожидает нас в конце битвы? Победа? Иногда да.
Мы сражаемся, проводя много часов в канцеляриях, залах ожидания, архивах. А что ожидает нас в конце битвы? Победа? Иногда да. Но что такое победа? По свидетельству Макса Брода, Кафка представлял себе такое окончание для «Замка»: после всех этих хлопот К умирает от истощения; он находится на смертном ложе, когда (цитирую Брода) «из замка приходит решение, что права гражданства в этой деревне у него нет, но ему все же разрешено там жить и работать, учитывая определенные дополнительные обстоятельства».
Перед моим мысленным взором проходят романы, которые я вспоминаю, и я пытаюсь определить возраст их персонажей. Как ни странно, все они оказываются моложе, чем в моей памяти. Это потому, что для своих авторов они олицетворяли скорее человеческую ситуацию в целом, а не ситуацию, свойственную определенному возрасту. По окончании своих приключений, поняв, что не хочет жить в том мире, который его окружает, Фабрицио дель Донго удаляется в монастырь. Мне всегда ужасно нравилось это окончание. Если не считать того, что Фабрицио еще слишком молод. Сколько времени человек его возраста, при всем своем разочаровании, сможет прожить в монастыре? Стендаль снял этот вопрос, позволив Фабрицио умереть всего лишь через год жизни в монастыре. Мышкину двадцать шесть лет, Рогожину двадцать семь, Настасье Филипповне двадцать пять, Аглае всего лишь двадцать, и именно она, самая юная, в конце разрушит своими неразумными поступками жизнь всех остальных. Однако незрелость этих персонажей не обсуждается как таковая. Достоевский разворачивает перед нами драму человеческих существ, а не драму юности.
Сиоран (Чоран), румын по национальности, в 1937 году, в возрасте двадцать шести лет, переезжает в Париж; десять лет спустя он издает свою первую книгу на французском и становится одним из крупнейших французских писателей своего времени. В девяностые годы Европа, некогда столь снисходительная к зарождавшемуся нацизму, мужественно и воинственно набрасывается на его тени. Наступает время великого сведения счетов с прошлым, и фашистские высказывания молодого Сиорана тех времен, когда он жил в Румынии, внезапно приобретают актуальность. Он умирает в 1995 году, в возрасте восьмидесяти четырех лет. Я открываю крупную парижскую газету: на двух страницах серия статей-некрологов. Ни единого слова о его творчестве; именно его румынская юность обескураживала, очаровывала, возмущала, вдохновляла этих надгробных писарей. Они облачили труп большого французского писателя в румынский фольклорный костюм и заставили из гроба поднять руку в фашистском приветствии.
Некоторое время спустя я прочел текст, написанный Сиораном в 1949 году, в возрасте тридцати восьми лет: «…я даже не мог представить себе свое прошлое; и когда я думаю о нем сейчас, мне представляется, что я вспоминаю годы, прожитые кем-то другим. Именно этого другого я и отрицаю, все мое „я“ где-то вне, в тысяче миль от того, каким он был». И дальше: «…когда я вспоминаю… все исступление меня прежнего… мне кажется, передо мной наваждения кого-то постороннего, и я с изумлением осознаю, что этот посторонний — я сам».
В этом тексте меня интересует не что иное, как изумление человека, которому не удается отыскать никакой связи между его нынешним «я» и прежним «я», который поражен тайной собственной идентичности. Но, спросите вы, искренне ли это изумление? Разумеется, да! В обыденной жизни все об этом знают: как могли вы принять всерьез это философское (религиозное, художественное, политическое) течение или (что более банально) как могли вы влюбиться в такую ничтожную женщину (в такого глупого мужчину)? Итак, если для большинства людей молодость проходит быстро и ее заблуждения минуют без следа, то юность Сиорана словно застыла в- камне; невозможно с той же снисходительностью насмехаться над нелепым любовником и над фашизмом.
Пораженный Сиоран оглядел прожитые им годы и не сдержал возмущения (я по-прежнему цитирую все тот же текст 1949 года): «Несчастье — это удел молодых.