С перепугу я быстрым шагом устремился к относительно безопасному гребешку серака, но поскольку я еще не вполне акклиматизировался, то мой «быстрый шаг» на поверку оказался черепашьим. Через каждые четыре-пять шагов я должен был останавливаться, прислоняться к перилам и отчаянно втягивать в себя колючий разреженный воздух, обжигающий легкие.
Серак не обрушился, я добрался до его верхушки и плюхнулся, задыхаясь, на его ровной вершине; мое сердце билось, как птичка в силках. Чуть позже, в 8:30 утра, я достиг верхушки самого ледопада, открывшейся за последними сераками. Ощущение надежности первого лагеря, однако, не принесло спокойствия моим мыслям: я не переставая думал о зловеще наклоненной плите, оставшейся внизу, и о том, что мне придется минимум еще семь раз пройти под ее колышущейся громадой, если я хочу подняться на вершину Эвереста. Я решил, что альпинисты, которые пренебрежительно называли этот маршрут «дорогой для яков», очевидно, в глаза не видели ледопада Кхумбу.
Перед тем как мы покинули палатки базового лагеря, Роб объяснил, что даже если некоторым из нас не удастся достичь первого лагеря к 10:00 утра, мы должны будем начать спуск, чтобы вернуться в базовый лагерь до того, как полуденное солнце сделает ледопад еще более неустойчивым. В назначенный час до первого лагеря дошли только Роб, Фрэнк Фишбек, Джон Таск, Дуг Хансен и я; Ясуко Намба, Стюарт Хатчисон, Бек Уэзерс и Лу Кейсишк, которых сопровождали проводники Майк Грум и Энди Харрис, находились внизу, в 60 вертикальных метрах от первого лагеря, когда Роб вышел на связь и повернул всех назад.
Так мы впервые увидели друг друга в условиях настоящего восхождения и смогли лучше оценить сильные и слабые стороны своих товарищей, на которых каждый из нас будет полагаться в ближайшие недели. Дуг и Джон (пятидесяти шести лет, самый старший в команде), как и ожидалось, оказались довольно крепкими ребятами. Но кто нас всех удивил, так это Фрэнк — джентльменистый издатель из Гонконга: демонстрируя навыки, приобретенные им в трех предыдущих экспедициях на Эверест, он шел медленно, но четко держал темп; около вершины ледопада он спокойно обогнал почти всех, причем никто бы не сказал, что ему было трудно дышать.
Разительным контрастом на этом фоне выглядел Стюарт, самый младший и по виду самый сильный альпинист в команде; он сразу взял быстрый темп и пошел впереди всей группы, но вскоре выбился из сил и на подходе к вершине ледопада еле живой плелся в хвосте. Лу мешала идти поврежденная нога, которую он поранил в первое утро на переходе к базовому лагерю, шел он медленно, но со знанием дела. А вот Бек, и особенно Ясуко, как выяснилось, были слабо подготовленными.
Не раз казалось, что Бек или Ясуко вот-вот упадут с трапа и провалятся в трещину, а Ясуко вроде бы даже не знала, как пользоваться кошками. Энди, который проявил себя как одаренный, чрезвычайно внимательный учитель и которого, как младшего проводника, определили к самым слабым клиентам, перед выходом целое утро обучал Ясуко основным техникам подъема по льду.
Несмотря на все недостатки, имевшиеся в нашей группе, на вершине ледопада Роб объявил, что он вполне доволен действиями каждого из нас. «Для первого раза вы все сделали замечательно, — возвестил он с отеческой гордостью. — Я считаю, в этом году у нас хорошая и сильная группа». Чтобы спуститься в базовый лагерь, потребовалось чуть больше часа. К тому времени как я снял кошки, чтобы пройти последние сто ярдов к палаткам, солнце палило так сильно, что казалось, оно просверлит в моем темени дыру. Но настоящая головная боль появилась только через несколько минут, когда мы с Хелен и Чхонгбой болтали в палатке-столовой. Я никогда не испытывал ничего подобного: разламывающая боль в височной области — боль такой силы, что к горлу то и дело подкатывала тошнота и мешала мне нормально говорить. Испугавшись, что меня сейчас хватит какой-нибудь апоплексический удар, я прервал беседу на полуслове и, пошатываясь, удалился к себе в палатку, забрался в спальный мешок и натянул на глаза шапку.
По своей ослепительной силе головная боль была похожа на мигрень, но я понятия не имел, что могло ее вызвать. Сомнительно, чтобы она была следствием пребывания на большой высоте, потому что началась она, только когда я вернулся в базовый лагерь. Вероятнее всего, это была реакция на сильное ультрафиолетовое излучение, которое обожгло сетчатку и напекло голову. Что бы это ни было, страдал я немилосердно. Последующие пять часов я лежал в своей палатке, стараясь избежать воздействия любых сенсорных раздражителей. Когда я открывал глаза или просто двигал ими из стороны в сторону, не поднимая век, боль начинала пульсировать мощными толчками. На закате солнца, не в силах больше терпеть, я поковылял в медицинскую палатку за советом к Каролине, нашему экспедиционному врачу.
Она дала мне сильное болеутоляющее и сказала, что надо выпить немного воды, но после нескольких глотков я исторг из себя и пилюлю, и жидкость, и остатки ланча. «Хм-м, — задумалась Каро, глядя на рвотную массу, забрызгавшую мои ботинки. — Думаю, нам следует попробовать что-нибудь другое». Мне было предложено положить под язык крошечную таблетку, которая остановит рвоту, и потом проглотить две пилюли кодеина. Через час боль начала спадать; чуть не плача от благодарности я погрузился в забытье.
Я дремал в своем спальном мешке, глядя на утренние солнечные тени, маячившие на стенах моей палатки, как вдруг Хелен прокричала: «Джон! Телефон! Это Линда!» Я напялил башмаки, пробежал пятьдесят ярдов к палатке связи и схватил телефонную трубку, пытаясь восстановить дыхание.
Весь аппарат спутниковой телефонной и факсимильной связи был не намного больше обычного компьютера. Звонки стоили дорого — около пяти долларов за минуту, — и соединение не всегда устанавливалось, поэтому меня даже удивило, что моей жене удалось набрать тринадцатизначный номер в Сиэтле и прозвониться ко мне на Эверест. Несмотря на то, что этот телефонный разговор был большой поддержкой, в голосе Линды безошибочно угадывалось отчаяние — даже с другой стороны земного шара. «У меня все хорошо, — уверяла она, — но я хочу, чтобы ты был здесь».
Восемнадцать дней назад она расплакалась, когда отвезла меня к самолету, летящему в Непал. «По дороге из аэропорта домой, — призналась она, — я плакала не переставая. Никогда мне не было так грустно, как при прощании с тобой. Наверное, мне казалось, что ты можешь не вернуться, и это было ужасно».
Мы поженились пятнадцать с половиной лет назад. Через неделю после первого разговора о том, чтобы пожениться, мы посетили мирового судью и дело было сделано. Мне было тогда двадцать шесть лет, и я решил оставить альпинизм и заняться чем-то серьезным.
Когда я впервые встретил Линду, она сама была альпинисткой, к тому же исключительно одаренной, но она оставила это занятие после того, как сломала руку и повредила спину. Линда никогда не считала нужным просить меня бросить спорт, но мое заявление, что я намерен уйти из альпинизма, укрепило ее решение выйти за меня замуж. Мне не удалось оценить власть альпинизма над моей душой и смысл, который он придавал моей остальной, бесцельной жизни. Я не ожидал, что при его отсутствии в моей жизни появится пустота. Через год я вытащил из кладовки веревку и снова вернулся на скалы. В 1984 году, когда я отправился в Швейцарию, чтобы подняться на известную своей опасностью альпийскую стену Айгер-Нордван, наши с Линдой отношения были на волосок от разрыва, и именно мое восхождение легло в основу наших разногласий.
Наши отношения балансировали на грани разрыва в течение двух-трех лет после моей неудавшейся попытки одолеть Айгер, но брак все-таки уцелел. Линда смирилась с моими восхождениями: она поняла, что это было неотъемлемой частью меня самого. Она поняла, что альпинизм был основным выражением некоего странного, неизменного аспекта моей личности, избавиться от которого не проще, чем изменить цвет глаз.