— Хватило бы на десяток непристойных романов. Насмотрелась. Безобразие, конечно, я вовсе не спорю. Но, знаешь, не так это все грязно, как представляется, — просто некоторые женщины не выдерживают, когда и год, и два — одна беспросветность, одиночество и ничего не происходит. Вашему приятелю, и всем остальным, надо постараться все простить и забыть и начать заново. Все мы слабые и сумасбродные, и столько трудностей выпало на нашу долю… Но понимаешь, — она вскочила и ткнула его в грудь маленьким сердитым кулачком, — у меня не об этом душа болит — эти вещи можно в два счета уладить, — а вот про что ты раньше говорил: что опять возвращается то, что было, вся эта жадность, эгоизм. Представляешь, как только миновала угроза и можно больше не опасаться — и сразу опять думают только о себе. Люди не переменились, не набрались ума — научились только делать бомбы все тяжелее и тяжелее и ненавидеть. А к чему это нас приведет? Дальше-то что? Ну, черт же возьми!
— Ты что, плачешь? — изумился Герберт.
— Да, дубина ты стоеросовая! Обними меня на минутку. И помолчи. Да, я тебя предупреждала, что нельзя, но это совсем не то, и ты совсем не такой.
Они сидели в обнимку на берегу темного канала, вокруг сгущались ночные потемки, и Дорис легонько всхлипывала, а у Герберта, как сумасшедшее, колотилось сердце. Все это вышло так неожиданно, он совершенно забыл, если и знал когда-то, как странно и непредсказуемо иногда ведут себя девушки. Хорошо ему сейчас или нет, он и сам еще не понимал. Все это еще предстоит осмыслить на ясную голову.
— Который час? — вдруг спросила Дорис и отстранилась. — Пора на автобус.
На обратном пути она молчала и под руку его не взяла. Расстояние, разделявшее их, казалось Герберту огромным. Это ему не нравилось, и минуты через две или три он сам взял ее руку и просунул себе под локоть. Тогда все опять стало хорошо.
— Ты бы рассказала о себе, — отважился даже попросить он. — Я знаю, что тебя зовут Дорис Морган, что ты во время войны работала на авиационном заводе, а до этого была продавщицей и жила в Кройдоне. И еще я помню, что ты говорила о братьях, — негромко добавил он.
— Надо же, запомнил, — усмехнулась она. Но чувствовалось, что ей это было приятно.
— А как же. Но мне хотелось бы знать гораздо больше. Я все это время говорил только о себе, а ты ведь мне совсем ничего о своей жизни не рассказала.
— Да нечего и рассказывать, — отмахнулась она. И вдруг, к его удивлению и даже некоторой досаде, перескочила на Эдну: — Эта твоя Эдна небось на ферме выросла?
— Да, отчасти. Но Бог с ней, она тут ни при чем.
Еще один головокружительный перескок.
— Тебе нравится фермерствовать, Герберт?
— Работа нравится, хотя она не из легких. Я к ней привык. — Тут он замолчал.
— Ну, дальше. Рассказывай.
— Да я, понимаешь, не до конца еще все это продумал, — запинаясь, проговорил он. — С работой все нормально. Она мне по душе, другой искать не стану. Хорошее это дело, на земле хозяйничать. Приносит человеку большое удовлетворение. Ты бы поняла, если бы пожила на ферме.
— Навряд ли, — грустно возразила она. — Я бы там не смогла. Бр-р!
Герберт тоже огорчился. Действительно, они разговаривали, как представители двух разных национальностей. На минуту он представил себе ее на чуждом фоне больших заводов, сверкающих витрин, улиц, толп, кафе — Лондон, Кройдон.
— А эта Эдна, она, конечно… — начала было она.
— Ну что ты затвердила — Эдна, Эдна! Сколько раз тебе объяснять, что она ни при чем? Забудь о ней.
Она сжала ему локоть.
— Ладно тебе, бешеный. Я согласна, забудем о ней. Давай дальше про фермерство. Чем оно тебе не нравится?
— А я разве говорил, что не нравится?
— Не говорил, но было слышно. Я по тону твоему догадалась.
— Понимаешь, до армии у меня ничего такого и в мыслях не было, — с прежней вдумчивостью принялся объяснять Герберт. — Но теперь, когда вернулся, ясно ощутил. На ферме жизнь слишком обособленная, и можно докатиться до того, что будет вообще наплевать на всех других людей. Перестанешь быть частицей целого, начнешь думать только о себе, о своей семье. Очень легко до этого дойти, ведь работать приходится — дай Боже, на другое времени почти не остается, и редко общаешься с теми, кто делает другую работу, не то что в городе. Но все равно это неправильно. Так быть не должно. Больше не должно. Как ты говорила, если возвращаться назад к тому, что было, то во что мы превратимся?
Автобус уже стоял, и они, чтобы поспеть, бросились бегом. У Герберта мелькнула мысль, что они могут встретиться в автобусе с кем-нибудь из ее компании. Как она тогда поведет себя с ними? Это было для него важно, своего рода проверка. И действительно, он сразу заметил ее знакомых, шумно сгрудившихся на задних сиденьях. Они стали махать и кричать Дорис, но она только улыбнулась и кивнула и прошла туда, где было два свободных места рядом. В эту минуту он опять испытал такое же чувство огромного облегчения и чистого счастья, как тогда, когда она появилась в дверях «Короны».
В пути, среди грохота и тряски, они почти не разговаривали. У нее был усталый, измученный вид, свет, падавший сверху, бледнил ее лицо и накладывал тени в глазницы и под скулами. И вся она теперь казалась маленькой, хрупкой, драгоценной. По временам, встречаясь с ним взглядом, она улыбалась — наверно, просто для того, чтобы не прерывать общения, но эта далекая, слабая улыбка пугала его. Он и сам порядком устал, но не намерен был допустить, чтобы этим закончился вечер и она ускользнула, он боялся, что она исчезнет навсегда, скроется от него в огнях заводов, магазинов, улиц, кафе…
— Я здесь выхожу, — сказала она.
— Я с тобой.
— Тогда пошли скорее, а то кто-нибудь из наших увяжется.
Они торопливо зашагали по темному шоссе. Потом свернули на проселок. Герберт вспомнил, что здесь перед самой войной было построено несколько домиков. Шли теперь медленно, бок о бок, под широким сводом ароматной ночи. Здесь оказалось лучше всего.
Дорис была опять совсем другая, непохожая на ту задиристую, бойкую девчонку, которую он отправился искать в Лэмбери. Удивительно, до чего быстро она менялась. Но вовсе не потому, что она какая-то особенная, странная, а просто — женщины отличаются от мужчин, и он теперь, через нее, начал наконец сознавать это чрезвычайно значительное обстоятельство.
— Понимаешь, Герберт, я слишком много разговариваю, — тихим голосом призналась она, — и люблю, говорят, командовать и вообще нос задираю. Но на самом деле я никуда не гожусь. Можешь спросить хоть у той старухи барменши, она тебе про меня расскажет.
— Ничего я не собираюсь у нее спрашивать, — сказал Герберт. — Тем более про тебя. Бог с ней.
— Как хочешь, но я довольно много времени — и денег, я ведь за себя сама плачу — потратила у нее в баре и в других таких местах. Просто убивала вечера. И я говорю, все не так, надо взяться всем вместе и сделать, чтобы стало лучше, это мое убеждение, а что я для этого сделала, кроме разговоров, да раза два выступила на заводских собраниях? И знаю я мало, но не учусь. На заводе, правда, работала хорошо, да это было легко.
— Даже если на заводе легко, — встал на защиту Герберт, — а каково было жить вдали от дома и знать, что там всё разбомбили, и… и про своих братьев, и про все остальное? Забросили сюда, и работай, когда ничего не известно.