Тогда, вглядываясь в полумрак каюты, прислушиваясь к жужжанию вентилятора и посвистыванию-шипению корабельных механизмов, Уильям задавался тревожным вопросом, что он вообще здесь делает. Вся затея с поисками острова мгновенно представлялась иллюзорной и нелепой, а он сам — невесть зачем болтающимся посреди Тихого океана. Даже Терри в такие минуты казалась пришельцем из иного, пугающего мира, словно призрак, которого Уильям нечаянно разбудил. Раз или два, проснувшись вот так посреди темного пролива между днем вчерашним и завтрашним, он камнем уходил на дно глубочайшего отчаяния, где его сознание мерцало едва заметным огоньком в черной бездне. Приступы плохого настроения случались у него и дома, однако до этой безнадежной пустоты им было далеко. Уже успокоившись и оглядываясь назад, Уильям гадал, что же это все-таки такое — плата за насыщенную жизнь или последствия несварения. Впрочем, утреннее солнце, апельсиновый сок и сводка «Радионовостей» неизменно возвращали в сияющий золотой мир, и его мысли снова обращались к экзотическим островам. А еще — гораздо чаще, пожалуй, — к Терри.
Теперь Уильям не сомневался, что без памяти влюбляется в свою спутницу. Ничего подобного он не испытывал ни к кому уже много лет (а возможно, и никогда) и смутно чувствовал, что такое больше не повторится. Остатки здравого смысла подсказывали: это все наваждение, он едва ее знает, она много-много моложе, они совершенно разные люди, и ничего хорошего выйти не может. Ко всем этим доводам он оставался глух. У него внутри словно взорвалась бомба, начиненная цветом и вкусом. Он снова стал вожделеющим и глазеющим юнцом. Озадаченный, сбитый с толку, Уильям уже не представлял, как жил раньше. Тот, прежний Уильям, ехавший в Сан-Франциско на встречу с пожилым торговцем П.Т. Райли, казался скучным и жалким, наивным, словно едва народившийся на свет младенец. Он не помнил, когда впервые заинтересовался Терри всерьез, но теперь она завладела им полностью, представляясь одновременно самым настоящим и самым эфемерным человеком в мире. Пропадая из виду, она тут же превращалась в призрак, и Уильям отчаянно пытался восстановить в памяти ее образ, совместить расплывчатую картинку с ощущением, неотвязно его преследующим. А потом она возникала перед ним снова реальнее всякой реальности. Словно существовала тут всегда. Образец женственности, подлинное воплощение всех легенд. Уильям давно миновал ту стадию, когда Терри казалась просто милой и желанной. У него сжималось сердце от другого — от мелочей, от внезапно открывавшихся подробностей внешности: светящегося на солнце легкого пушка на руках, волшебной родинки на левой щеке, легких теней под глазами от недосыпа. Один их вид вызывал умиление.
Терри была жестче, циничнее, чем знакомые Уильяму англичанки, и временами он вздрагивал, словно задетый за живое, но в общем и целом почти все, что Терри рассказывала о себе, брало его за душу. Сан-Франциско окутывался сказочным флером. Родители Терри, друзья по школе и колледжу, даже Викинг с женой и остальные провожавшие виделись в новом, лучезарном свете. Перед глазами Уильяма мелькала Терри в разном возрасте — от пухлой крохи до находящейся рядом ослепительной красавицы, и это волшебное превращение, этот распускающийся бутон, казался ему самым чудесным явлением в мире. Терри интерес Уильяма к подробностям ее прошлого удивлял и одновременно трогал, потому что ни один из ее многочисленных поклонников такого интереса никогда не проявлял. Даже ослепленный любовью, Уильям не воспринимал Терри как образец остроумия, мудрости и чуткости, однако она обладала чем-то превосходящим в его глазах и остроумие, и мудрость. Буйная энергия куда более бесшабашной и ослепительной юности, чем у знакомых Уильяму англичанок, пленяла его, но временами и пугала, заставляя чувствовать себя старым, робким и поблекшим. В такие минуты он злился на себя, хотя старался не выдать своей злости. Погасить излучаемое Терри волшебное сияние казалось ему преступлением против самого света, и если он — из страха или гордыни — отвернется от нее, тогда все самое лучшее в нем, остатки молодых сил, исчезнут навсегда, и останется только увядать.
В такие минуты он злился на себя, хотя старался не выдать своей злости. Погасить излучаемое Терри волшебное сияние казалось ему преступлением против самого света, и если он — из страха или гордыни — отвернется от нее, тогда все самое лучшее в нем, остатки молодых сил, исчезнут навсегда, и останется только увядать. И не спасет его никакой остров сокровищ. Это была еще одна проверка, гораздо более существенная, чем поиски Затерянного. Еще одно путешествие.
Спустя пять дней пути Уильям по-прежнему не знал, что Терри о нем думает. Неизвестно, догадывалась ли она вообще о его чувствах. Ее, привыкшую мгновенно покорять сердца, без сомнения, задела холодность Уильяма в самую первую их встречу и оторопь от перспективы ехать на Таити вместе. Она приняла вызов и бросила все силы на то, чтобы завоевать непокорного. Однако теперь Уильям видел, что изначальная холодность сыграла ему на руку — он выгодно отличался от многочисленных ловеласов, попадавшихся ей на пути (калифорнийцы, если верить ее словам, не пропускали ни одной юбки). А потом их сблизило общее дело, общий восторг перед Южными морями, и Уильям ни на секунду не сомневался в расположении Терри. Она неизменно была рада ему, никогда не скучала в его обществе. Временами — в основном когда Терри пропадала с Бурлекерами, Стоками и другими американцами в курительной — Уильям чувствовал себя забытым и испытывал гнетущее ощущение, что никогда больше не сможет привлечь ее внимание ни словом, ни делом, словно превращался вдруг в писклявого лилипута. Такое, впрочем, происходило нечасто. На корабле знали примерно, что у него с Терри какое-то общее дело на Таити, а у части пассажиров сложилось впечатление, будто их отцы когда-то были партнерами. И все равно оставалось не очень понятным, что связывает яркую американку и тихоню англичанина, тем более что суть своего общего дела они никому не раскрывали. Разумеется, как Терри и предвидела с самого начала, не обошлось без слухов. Австралийки — миссис Матерсон со своей приятельницей мисс Страуд — поджимали тонкие губы при виде прелестной мисс Райли и довольно сухо держались с Уильямом, который, в свою очередь, тоже их не жаловал. Но даже эти завзятые сплетницы не смогли ничего разнюхать. Каюты Уильяма и Терри находились на противоположных концах судна, и оба старательно избегали визитов друг к другу.
Разумеется, такая девушка, как Терри, не могла остаться на корабле без мужского внимания. Ретивее всех был Роджерс, высокий загорелый инженер из Сиднея. Мистер Канток, сосед Уильяма и Терри по столу, тоже проявлял неизменную галантность и мог поднести Терри коктейль, однако, в отличие от Роджерса, не действовал Уильяму на нервы. Не отставал и Бурлекер — когда удавалось ускользнуть из-под пристального взгляда жены. А еще один из безликих французов — молодой и приятный собой — с каждым днем проступал в обществе Терри все отчетливее. Уильям, к своему ужасу, понял, что способен на страшную ревность, от которой нет спасения. Он распахнул окно в надежде полюбоваться луной и звездами и вдохнуть полной грудью аромат своей любви, а вместо этого впустил чудовище и теперь не мог от него избавиться. Уильям едва сдерживался, чтобы не сорваться на этого хлыща Роджерса, громогласного, напыщенного невежду, но, к сожалению, достаточно яркого, чтобы завладеть вниманием девушки до конца плавания. Он отлично танцевал, прекрасно плавал, отменно играл в палубный теннис и кольца, а кроме того, не лез за словом в карман. Уильям осторожно внушал себе, что Терри нипочем не раскусит этого пройдоху, такое по силам только англичанину или земляку-австралийцу. Поэтому Уильям ронял намеки — довольно язвительные, а иногда отпускал колкости и в адрес других пассажиров, с которыми Терри болтала и смеялась, и сам на себя досадовал в такие моменты. Счастье не задерживалось надолго. Взмыв на вершину блаженства, Уильям уже через час ощущал уколы ревности и беспокойства, а когда обида проходила, оставались пустота и ощущение ненужности.