И все же надо отдать ей должное, она не глупа, — добавил он, словно Денем тоже ее осуждал. — У нее есть эстетический вкус. И чувства. Когда говоришь с ней, она тебя понимает. Но она женщина, и этим все сказано, — сказал он с горькой усмешкой и отпустил наконец руку своего спутника.
— И вы все это ей сегодня высказали? — спросил Денем.
— Боже мой, конечно, нет. Даже представить не могу, как можно сказать Кэтрин правду о ней самой. Она не станет слушать. Она привыкла, чтобы ею восхищались.
«Теперь понятно, что она отказала ему, можно спокойно идти домой, так что же я медлю?» — подумал Денем, продолжая шагать рядом с Родни. Тот, помолчав немного, стал насвистывать мотив из моцартовской оперы. После таких случайных откровений у собеседника невольно возникает двойственное чувство: брезгливости и одновременно симпатии. И Денему стало интересно, что за человек этот Родни, но в этот самый момент Родни переключился на него самого.
— Полагаю, вы тоже служите, как и я? — поинтересовался он.
— Да, стряпчим.
— Иногда кажется: а не бросить ли все к чертям? Почему вы не уедете за океан, Денем? Наверное, для вас это выход.
— У меня семья.
— Я и сам подумываю об отъезде. Но потом понимаю, что не смогу без этого. — Он махнул рукой в сторону лондонского Сити, который был похож на ажурный силуэт, вырезанный из голубовато-серого картона и наклеенный на темно-синее небо. — Здесь есть два-три человека, к которым я привязан, немного хорошей музыки время от времени и несколько картин — достаточно, чтобы пока задержаться. К тому же я не смогу жить среди дикарей! Вы любите книги? Музыку? Живопись? А первоизданиями интересуетесь? У меня есть несколько симпатичных, я их дешево купил, обычно букинисты дико заламывают цены.
Тем временем они подошли к дворику, окруженному многоэтажными зданиями восемнадцатого века, в одном из которых Родни снимал квартиру. Поднялись по очень крутым ступенькам, сквозь незавешенные окна на лестницу проникал лунный свет, освещая перила с витыми балясинами, стопки тарелок на подоконниках и кувшины, наполненные молоком. Квартира Родни была маленькая, но окна выходили во внутренний, мощенный плиткой двор, где росло одно-единственное дерево, а за ним высились красные кирпичные фасады соседних домов, что не удивило бы доктора Джонсона, если бы тот поднялся из могилы прогуляться при луне. Родни зажег лампу, задернул занавески, предложил гостю стул и, бросив на стол рукопись трактата о метафоре у елизаветинцев, воскликнул:
— Пустая трата времени! Но слава Богу, все позади, и об этом можно не думать.
После чего весьма ловко разжег в камине огонь, достал стаканы, виски, пирог и чашки с блюдцами. Накинул выцветший бледно-лиловый халат, надел алые шлепанцы и подошел к Денему, с бокалом в одной руке и книгой в глянцевом переплете — в другой.
— Баскервиллский Конгрив, — сказал Родни, протягивая ее гостю. — Не могу читать его в дешевом издании.
Теперь, когда Родни оказался в окружении книг и прочих дорогих ему вещей и всячески заботился о госте, двигаясь с проворством и грацией персидского кота, Денем понемногу сменил гнев на милость. Общаться с Родни оказалось проще и приятнее, чем с большинством тех, кого он давно знал. Судя по обстановке, этот человек многим интересовался, многим дорожил и ревниво оберегал все это от грубого суждения непосвященных. На стуле высилась стопка фотографий скульптур и картин, которые он имел обыкновение поочередно вывешивать для обозрения на день-другой. Книги на полках упорядоченностью напоминали строй солдат, их корешки сияли, как крылья жуков-бронзовок, однако, если вынуть из ряда одну из них, за ней можно было увидеть другую, более потрепанную, — приходилось экономить место. Над камином — овальное венецианское зеркало, в его крапчатых глубинах туманно отражались бледно-желтые и розоватые тюльпаны — ваза с цветами стояла на каминной полке среди писем, курительных трубок и сигарет.
Книги на полках упорядоченностью напоминали строй солдат, их корешки сияли, как крылья жуков-бронзовок, однако, если вынуть из ряда одну из них, за ней можно было увидеть другую, более потрепанную, — приходилось экономить место. Над камином — овальное венецианское зеркало, в его крапчатых глубинах туманно отражались бледно-желтые и розоватые тюльпаны — ваза с цветами стояла на каминной полке среди писем, курительных трубок и сигарет. Целый угол комнаты занимало небольшое пианино с раскрытой партитурой «Дон Жуана».
— А знаете, Родни, — произнес Денем, раскуривая трубку и оглядывая комнату, — здесь очень красиво и уютно.
Родни, которому явно польстила похвала гостя, улыбнулся было, но затем сделал строгое лицо и буркнул:
— Терпимо.
— Но хочу сказать, хорошо, что вы сами на все это зарабатываете.
— Если вы хотите сказать, что в редкие часы досуга я мог бы и побездельничать, я вам отвечу: вы правы. Но я был бы в десять раз счастливее, если б целые дни проводил так, как мне нравится.
— Сомневаюсь, — ответил Денем.
Они сидели молча, и дым от их трубок дружески сливался у них над головами, образуя голубоватую дымку.
— Я могу каждый день по три часа кряду читать Шекспира, — заметил Родни. — А еще есть музыка и картины, кроме того, люди, общество которых тебе приятно.
— Через год вам это до смерти наскучит.
— О, уверяю вас, мне бы наскучило, если б я ничего не делал. Но я намерен писать пьесы.
Денем лишь хмыкнул на это.
— Да, пьесы, — повторил Родни. — Я уже сочинил одну, вторую как раз дописываю, в выходные надеюсь закончить. И неплохо получается — местами даже очень ничего.
Денем подумал: видимо, надо попросить автора показать ему пьесу, ведь именно этого от него ждут. Он украдкой посмотрел на Родни — тот нервно постукивал кочергой по углям и, как показалось Денему, сгорал от нетерпения поговорить о своем произведении. Ему хотелось похвастаться. Казалось, счастье его сейчас зависит от Денема, и тот смилостивился.
— Ну, то есть… а вы не покажете мне эту пьесу? — спросил он, и Родни сразу весь расцвел, но ничего не сказал, поднял кочергу, посмотрел на нее, пошевелил губами.
— Вам действительно интересно? — спросил он наконец уже совсем другим голосом. И, не дожидаясь ответа, продолжил, чуть ли не сердито: — Мало кто интересуется поэзией. Думаю, вам будет скучно.
— Может быть, — заметил Денем.
— Ладно, я дам вам ее почитать, — объявил Родни и отложил кочергу.
Пока он ходил за пьесой, Денем взял с ближайшей книжной полки первый попавшийся томик. Оказалось, это маленькое, но очень изящное издание сэра Томаса Брауна, в котором содержалась «Гидриотафия, или Погребение в урнах», «Квинкункс» и «Сад Кира». Открыв книгу на пассаже, который помнил почти наизусть, Денем начал читать и увлекся.
Родни вернулся с рукописью и сел на прежнее место: он держал ее на коленях и время от времени выжидательно поглядывал на Денема. Вытянув длинные худые ноги к огню, откинувшись на спинку кресла, он всем своим видом выражал полную безмятежность. В конце концов Денем захлопнул томик, отошел от камина, вполголоса повторяя какой-то пассаж, по-видимому из Томаса Брауна, и наконец решил, что пора откланяться. Надел шляпу, подошел к Родни — тот даже не пошевелился.
— Я загляну к вам как-нибудь еще, — сказал Денем, на что Родни протянул ему пьесу и ответил лишь:
— Как пожелаете.
Денем взял рукопись и вышел. Два дня спустя, к большому своему удивлению, он обнаружил на тарелке сверток — это оказался тот самый том сэра Томаса Брауна, который он так увлеченно листал в квартире Родни.