Пока я жив, это совершенно невозможно, но после моей смерти никакой сложности не возникнет. Она непременно зарыдает и, может быть, даже полюбит меня.
Тем вечером мысль о суициде вылилась в потребность выразить свое чувство и снискать ответную любовь Афифе.
С закатом, несмотря на ясную погоду, на горизонте начали вспыхивать и гаснуть молнии. Во время ужина вслед за ветром и громом полил дождь, и пришлось закрыть ставни. Служанка с видом военного то и дело выходила на террасу, прикрыв голову уголком фартука, а когда возвращалась, с ее лица и платья лились струйки воды.
Селим-бей сказал, что в такой дождь я не смогу вернуться домой, и предложил мне переночевать в комнате для гостей. Я же, напротив, именно в ту ночь сгорал от желания бросить вызов силам куда более страшным, чем дождь и буря. Утверждая, что мне непременно нужно вернуться, я с невероятным упрямством сопротивлялся, хотя авторитет членов семьи Склаваки раньше всегда повергал меня в ужас.
Но мысль, которая внезапно пришла мне в голову, заставила меня умерить свой пыл.
Вскоре Афифе с мужем и престарелый гость Селим-бея отправились наверх, а я остался сидеть в столовой вместе со старшей сестрой, погруженной в бесконечное вязание.
Причина, заставившая меня внезапно изменить решение, была такова: я решил обшарить все углы и ящики комнаты для гостей в поисках фотографии Афифе.
Оставшись в комнате в одиночестве, я долго прислушивался. Затем плотно задернул занавески, хотя дождь лил сильнее прежнего и никто не смог бы следить за мной из сада, и принялся за дело.
В результате поисков, длившихся больше часа, я обнаружил в шкафчике с лекарствами и скобяными изделиями детскую фотографию Афифе, относящуюся к тому времени, когда она еще не закрывала лицо в присутствии мужчин.
Честно говоря, лицо Афифе в те времена никак нельзя было назвать красивым. К тому же она сфотографировалась в шапочке, похожей на хохолок, ужасном платье с рукавами-фонариками и с массой бус на шее. Но это меня не расстроило. Ведь фотография должна была всего лишь дать мне несколько линий, чтобы я мог вспомнить лицо Афифе, когда оно расплывалось перед мысленным взором.
В ту ночь я просыпался несколько раз, доставал из потайного кармана жилета фотографию (как будто Склаваки собирались меня обыскивать) и, зажигая свечу у изголовья, долго глядел на нее, чувствуя, как у меня внутри все содрогается.
XVIII
Рыфкы-бей уехал так же неожиданно, как и появился. В один прекрасный день до нас дошли вести о его бесшумном исчезновении.
Неизвестно, что происходило в доме Склаваки, а приставать к кому-то с расспросами не представлялось возможным. Точно так же во дворцах не принято спрашивать, куда делся некий видный сановник.
Однако, по мнению каймакама, на этот раз разрыв был окончательным. С трудом выждав два дня, на третий я под каким-то предлогом заявился к Селим-бею.
В атмосфере дома не было и намека на исключительность. Но однажды, в ночь приезда Афифе из Измира, я уже видел, какое спокойствие может царить здесь после скандала. И теперь не обманулся.
Более того, хозяйственная деловитость старшей сестры, повязавшей голову черным платком, и служанки, а также более упорное, чем обычно, молчание Селим-бея и Афифе пробудили во мне подозрение, что потрясение оказалось даже сильнее, чем все думали.
Исчезли наряды для измирского малыша, которые шила старшая сестра, со стены пропал портрет Рыфкы-бея, который в первый раз остался на своем месте.
При Склаваки я не осмеливался произносить его имя, но с каймакамом говорил о нем постоянно.
На этот раз каймакам придерживался мнения, что Селим-бею следует проявить стойкость и любой ценой вырвать Афифе из рук этого бродяги.
От счастья я кипел, как самовар, но возражал каймакаму и сыпал не по возрасту внушительными словами: «Не говорите так... Нелегко разрушить семейный очаг. К тому же у них ребенок!»
Порой я лицемерил, делая вид, что симпатизирую Рыфкы-бею: «Не знаю, почему мне так понравился этот человек.
.. Нелегко разрушить семейный очаг. К тому же у них ребенок!»
Порой я лицемерил, делая вид, что симпатизирую Рыфкы-бею: «Не знаю, почему мне так понравился этот человек. Приятный, умный, воспитанный. Мне будет его не хватать!» — причитал я. Естественно, цель у меня была одна: услышать негативную оценку каймакама и его уверения, что он и Афифе больше никогда не воссоединятся.
Однако гость, который посетил Склаваки в тот же месяц, развеял мою преждевременную радость и на самом деле заставил вспомнить о Рыфкы-бее.
Это был тридцатидвухлетний капитан-медик, дальний родственник Селим-бея, называющий его «старшим братом». Во время службы в Эрзуруме он заболел ангиной и получил перевод в теплые края, в Родос.
Селим-бей с большой симпатией относился к капитану и даже отказался отпустить его на Родос, пока не пройдут два последних месяца пятимесячного отпуска по болезни.
Его звали Кемаль, как и меня. На его лице виднелись следы оспин, но фигурой обладал статной и красивой.
В первый раз я увидел Кемаля в главной аптеке города, вместе с Селим-беем, и сразу же по непонятной причине почувствовал неприятный холодок внутри. Его шея под воротником униформы была перехвачена черной повязкой. Немного хриплым, но приятным голосом он рассказывал об Эрзуруме, сохраняя беззаботно-радостную манеру, даже когда речь заходила о грустных вещах.
Все, кто находился в аптеке, с удовольствием слушали. Стоило Селим-бею нас познакомить, как я осмотрел его с головы до ног и приготовился критиковать.
И все это несмотря на приятные слова, которые капитан адресовал мне. Я находил причину, чтобы не попасть под влияние его превосходства, довлеющее не только надо мной, но и над всеми окружающими. Я сидел и сердился на каждого, кто находил смысл в его словах.
Когда я уходил, капитан вновь любезно обратился ко мне:
— Селим-бей представил мне вас как члена своей семьи. Раз так, приходите вечером, поговорим.
Несмотря на его очевидную тактичность, приглашение, сделанное будто от лица хозяина дома, оскорбило меня, и я немедленно решил, что это невозможно. Впрочем, моя гордость оказалась недостаточно стойкой, чтобы выдержать до конца, и я добавил с печальным и хмурым видом:
— Может быть, в другой раз...
В те времена другой раз в моем понимании не мог случиться позднее чем через два дня. И то одному мне известно, как я мучился и терзался в нерешительности, ожидая его.
Как и всегда, когда мне бывало тоскливо, я отправился к каймакаму.
— У Селим-бея снова гость, — сказал я, — меня пригласили. Если хотите, сегодня вечером я заеду за вами... Поедем вместе.
Каймакам только что вернулся из инспекционной поездки по деревням, которая длилась неделю.
— Я устал. Нельзя ли отложить до завтрашнего вечера? — спросил он. — И потом, боюсь, что жена устроит скандал из-за того, что я отправляюсь в гости сразу же после приезда.
Предлог для визита был выдуман неплохой, но теперь приходилось хитрить. Я сказал, что отложил поездку на два дня, чтобы дождаться каймакама, однако откладывать встречу еще на какое-то время было бы уже некрасиво.
— Хорошо, тогда езжай один, — ответил он.
Ни на что не надеясь, я принялся льстить:
— Вы нас покинули на целую неделю. И вот мы вновь видим вас. К тому же гость неприятный человек. Если вас не будет рядом, терпеть его станет сложно... А если вы поедете — все изменится.
Каймакам покатился от смеха, словно его щекотали.
— Ладно, я поеду... Только ты подойди к самой двери моего дома, шуми и кричи: «Скорее, они ждут, все уже в сборе». Так мы обведем жену вокруг пальца... Я буду говорить, что устал, но ты не поддавайся, настаивай на своем...
После этого каймакам потребовал разъяснений по поводу гостя.
Я скривил губы:
— Капитан — самодовольный, холодный и болтливый.