Девушка без умолку говорила обо мне и без особых церемоний то и дело висла на шее у Афифе, целуя ее в обе щеки.
— Совершенное дитя, даже не стесняется. Она считает, что мы с вами родственники, и надеется, что я помогу вашему сближению.
Рассказывая, Афифе потешалась то надо мной, то над подопечной, но порой становилась серьезной:
— Сение — совсем не плохая девушка. С возрастом она станет еще красивей... Что поделать, она бредит вами... А я очень ей сочувствую... Вы, похоже, подарили ей надежду...
Чтобы оправдать себя, мне оставалось только клясться, другие способы были исчерпаны. В глубокой печали я мотал головой и твердил:
— Клянусь Аллахом, ничего подобного, Афифе-ханым. Я ничего не делал... Еще вчера она спокойно ходила по улицам. Может быть, я сказал ей пару слов, когда ее отец был рядом. Разве может человек не поздороваться, если случайно встретит знакомую?
— Если знакомая уже носит чаршаф, то может... С чаршафом приходит конец знакомству.
— Но я даже представить себе не мог... Могу’ поклясться жизнью матери, чем хотите... Вы смеетесь... Думаете, я лгу. Это все нервы, правда...
Афифе облокотилась на колени и потянулась ко мне. В повозке было темно. Однако тусклый, размытый ночной свет, как обычно, освещал ее лицо, играя бликами в ее глазах, на губах и крыльях носа.
Когда она вновь напала на меня, в ее голосе прозвучала проницательность, которую мне редко доводилось слышать.
— И потом, почему вы все скрываете от меня? Разве это стыдно? Разве я не ваша старшая сестра? Я же вижу, вы странно себя ведете... Может быть, я смогу вам помочь...
— Да, вы мне старшая сестра. Спасибо, сестрица. Но сестра только насмехается надо мной. Если бы вы оказались правы в своих подозрениях, то в помощи сестры не было бы никакой нужды. Сение там... Я сам прекрасно разберусь со своими делами.
Афифе расхохоталась и удивленно распахнула глаза:
— Вот это да!.. Значит, вы настолько повзрослели?
Я медленно перешел в наступление:
— Не знаю, а вы как считаете? Впрочем, полагаю, я достаточно вырос... Не будь я Стамбулитом, готовился бы к военной службе. А теперь, с вашего позволения, оставим разговор о Сение... Что вы здесь делаете одна?.. Сидите в этой повозке без лошадей, точно невеста...
Я собирался ответить на шуточки Афифе контратакой, слово «невеста» вырвалось у меня внезапно, удивив нас обоих. Она хотела рассмеяться, но сдержалась и приняла серьезный вид:
— Устала. Барабан утомил. Играют без остановки, у меня даже голова заболела. Пришла сюда, смотрю — повозки пустые... Я забралась в одну из них. Здесь так спокойно... и барабана нет... А потом гляжу, кто-то идет засунув руки в карманы, медленно так, как... взрослый мужчина. Идет и думает. Кто знает, о ком?
Что творилось с Афифе той ночью? Минуту назад она как будто решила оставить свои шуточки, испугавшись слова «невеста», непонятным образом сорвавшегося с моих губ. Но теперь снова пошла в атаку.
— Опять издеваетесь? — с улыбкой спросила я.
Она удивленно раскрыла глаза и начала защищаться:
— Ни в коем случае... Как можно издеваться над человеком, который все время о ком-то думает? Я вижу, что вы страдаете, и как старшая сестра...
Я снова засмеялся и перебил ее:
— Как старшая сестра, вы издеваетесь надо мной. Это понятно по вашему лицу...
Афифе сменила позу и отпрянула в глубь повозки.
— Как вы можете видеть мое лицо в темноте?
— Вас всегда видно в темноте, — ответил я.
Она застыла в изумлении, а затем усмехнулась:
— Почему?
Я начал рассказывать Афифе теорию, о которой размышлял уже давно.
— У вашего брата в комнате лежит французский журнал. На его обложке изображено недавно открытое вещество — радий... Похоже на камень, светится сам по себе.
— У вашего брата в комнате лежит французский журнал. На его обложке изображено недавно открытое вещество — радий... Похоже на камень, светится сам по себе... Вероятно, радий содержится в вашей коже, сестрица... Я заметил, что в темноте, когда ничего не видно, ваше лицо всегда можно разглядеть.
По правде говоря, эта мысль принадлежала каймакаму. Очевидно, старый ловелас считал радий не только гладким, но и вязким веществом, потому что однажды он тихонько сказал: «У этой женщины лицо прямо-таки светится в темноте, словно его радием намазали!» — чем лишил меня покоя на многие дни.
Изъяв из его неожиданной фантазии опасные элементы, от которых веяло излишним лиризмом, я выдавал Афифе идею каймакама за свою собственную. Вот только описывать молодой женщине ее лицо таким языком было неслыханной дерзостью. Я сам это чувствовал, но, поскольку пути к отступлению оказались отрезаны, старался придать своим словам детскую наивность.
Поначалу Афифе не могла понять, куда повернет разговор о радии, но постепенно становилась все серьезней и под конец нахмурила брови. Впрочем, решив, что оставить мои речи совсем без ответа будет неправильно, она проронила: «Странно» — и выпрыгнула из повозки. Чтобы не смотреть на меня, Афифе вновь заглянула внутрь, как будто хотела убедиться, что ничего не забыла. Потом она принялась поправлять подол юбки, измявшейся от долгого сидения.
Я испугался, что она уйдет в деревню, как только закончит свои дела, и сказал:
— Смотрите, как там красиво, а с другой стороны этого холмика открывается прекрасный вид на Милас... Давайте с вами немного пройдемся?..
В те времена молодая женщина, прогуливаясь в темноте вместе с мужчиной, пусть даже близким родственником, подвергала себя гораздо большей опасности из-за пересудов, чем Сение, которой я только кивал в знак приветствия. Но за год с лишним, в течение которого я постоянно приходил в гости, ни Афифе, ни ее сестра не проявили ни малейших признаков беспокойства. Возможно, такой порядок сохранился в память о более свободной жизни на Крите. А может быть, они не хотели показывать свое недоверие к человеку, которого приняли в дом.
Без колебаний она пошла со мной рядом, как будто мы прогуливались по саду Селим-бея.
По дороге мы разговаривали. Проходя мимо указанного мной холмика, она спросила:
— Отсюда видно Милас?
— Я ошибся... Это немного дальше, — ответил я.
Мы медленно проходили между кустами вереска.
Вдруг Афифе воскликнула:
— Что это? Что-то блестит вон там!
Обернувшись, я посмотрел, куда она показывает.
Здесь некоторое время назад я лежал. Блестящим предметом оказался серебряный перочинный ножик, который я выронил, когда вертелся на колючках.
Я побежал за ним:
— Как хорошо, что вы заметили. Это мой нож... Он мне очень дорог. Ведь это подарок брата, который сейчас живет в Траблусе.
Афифе удивилась:
— А что вы тут делали?
— Ничего, — ответил я, — лежал... Наверное, он выпал.
— Лежали на шипах?
— Не на шипах, на траве... Но попадались и шипы...
Этой ночью в Афифе словно вселился бес, который постоянно ее подначивал:
— Наверняка вы здесь думали о Сение?..
Погода была совершенно тихой, ни один листочек не колыхался. Однако она почему-то обеими руками ухватилась за свой платок, прижала его к вискам, как будто спасаясь от ветра, и многозначительно улыбнулась.
Я принял решение немедленно реагировать на любые нападки, касающиеся наших с Сение отношений, поэтому сказал:
— Может быть, я и лежал здесь, думая о чем-то, но почему непременно о Сение?..
— Ну тогда о какой-то другой девушке... Я не со всеми знакома, но там есть настоящие красавицы... — Не давая мне возможности ответить, она вновь сменила тему: — Вы ели свадебный ужин?
Я хотел уклониться от ответа, но она настаивала:
— Не ели, ведь так?
— Не знаю, мне не хотелось.