Постой! — воскликнул он. — Ты «им» все рассказала, «они» испугались и боятся тебя отпускать? Оттого?
— Ничего я «им» не рассказывала.
— Что же тогда? Какая муха тебя укусила? После всего… чтобы ты не ехала, после всего?
«Признаться?» — тоскливо думала Настя. У нее не поворачивался язык. Сейчас — нет. Напрасно она прибегала в школу. В горкоме и гороно известно, что десятый класс едет всем коллективом, и напрасно она встретилась с Ниной Сергеевной. Вечером, может быть, Настя признается Димке. Или завтра. Она еще не привыкла, что папа ушел. Надо привыкнуть. Никак не выговорить вслух. Как трудно, как трудно рассказать об этом Димке! Он любил приходить к ним по воскресеньям, когда вся семья в сборе. Наряжался в лучшую рубашку и галстук и приходил праздничный, аккуратно приглаживая волосы, страшно довольный, когда удавалось по-взрослому пофилософствовать с отцом на какую-нибудь серьезную тему.
«Здорово у вас. Умно как-то, дружно. Завидно даже!» — признавался он Насте.
У него-то ведь нет отца, сирота от рождения, с первого года войны…
— Все-таки я поговорю с Аркадием Павловичем, — после паузы решительно сказал Димка.
— Ни за что! — ужаснулась Настя.
— Поговорю обязательно. Я его уважал… Помнишь, весной мы слушали лекцию о призвании врача? Я даже пожалел тогда, что у меня нет влечения к медицине, честное слово, так заманчиво он рассказывал! Я тогда убедился, что без романтики не жизнь, а мертвечина. Он окончательно меня убедил. Он по-настоящему идейный, а главное, чувствуешь: не казенный человек. Если даже у него разлад слова с делом…
— Меня никто не отговаривал ехать, — перебила Настя. — Сама поняла: не могу.
Димкины слова подняли в ней стыд и нестерпимую боль, хотелось убежать, спрятаться, никого не видеть! Что за человек ее отец? Сегодня утром все ее прежние представления об отце рухнули. Настя не знала, какой он.
— Неужели действительно ты не едешь? — спросил Димка.
Они стояли на краю Откоса. Внизу лениво голубела река; рыбачья лодка прибилась к берегу, рыбак в соломенной шляпе похож был на гриб. Было тихо, мирно. Был ясный, ласковый день.
— А все, о чем мы мечтали? — спрашивал Димка. — Я думал, ты самая лучшая на свете, необыкновенная! И другие девочки идут на трудности, но тебя я считал необыкновеннее всех. Если ты разочаровалась во мне… ведь стройка остается? Так может поступить только плохой человек. Только самый неверный. Только дрянь, — упавшим голосом выговаривал Димка, страшно бледнея, даже губы стали иссера-бледными. — Дрянь!
Он отрезал ей все пути. Теперь никто не заставит ее рассказать о том, что случилось, не станет она защищаться!
— Я подозревал, что ты не та, какой кажешься, — говорил он, окончательно теряя рассудок.
— Зачем же ты говорил другое, если подозревал? — возразила Настя.
— Понимаю! Обыкновенная история. Единственная дочка, наряды, уютная комнатка. Пошлая обывательница, вот кто ты, а не друг! — не слушая, не помня себя, выкрикивал Димка. — Дрогнула! Неужели ты дрогнула? А о чем мы мечтали целую зиму, где это все? У нас была цель… Где твоя цель? К чему ты стремишься? Ты ни к чему не стремишься? Зачем тогда жить? Если ты такая… если ты… Отказываюсь от тебя! Топчу все, что было. Оставайся, прозябай в болоте. Барахтайся в тине, пока мы будем строить коммунизм.
— Вы одни будете строить коммунизм, а здесь нет? Может быть, здесь другое государство?
— Шути. Прячься за шуточки! Два изменника из всего коллектива: Абакашин и ты.
Благодарю за красивые грезы и пробуждение. Спасибо. Кончено все, наотрез!
Он понесся как сумасшедший с крутизны Откоса, размахивая длинными руками, чтобы удержать равновесие. Полотенце мешало ему. Он скомкал его, швырнул в сторону и полез обратно, карабкаясь в гору почти на четвереньках.
— Настя, ты шутишь? — умоляюще спросил он, выпрямляясь в рост, но не подходя близко. — Поговорим. Ну давай поговорим откровенно, а, Настя? Я ведь чувствую, что-то стряслось, только никак не пойму, что такое могло разразиться в одну ночь? Если они испугались тебя отпустить, я уговорю. Беру на себя! Это мама твоя испугалась. Обыкновенная история. Мама. Они все одинаковы. Моя тоже, но я убедил. Пойдем к ним сейчас вместе, а, Настя? Я упрошу ее… А когда сами они были молоды, неужели держались за насиженное место, неужели им это было важнее, чем смелая и самостоятельная жизнь? Была война, они шли на фронт. Пойдем сейчас же, я ей скажу…
— Нет, нет.
— Тогда все надежды на Аркадия Павловича…
— Не надейся на него, — ответила Настя.
— Кому верить? — отчаянно спрашивал Димка. — Неужели и твои мать и отец, которых я считал самыми идеальными людьми в нашем городе…
— Идеалов не бывает, — ответила Настя. Сегодняшнее утро перевернуло ее. Она смеялась над собой, вчерашней, мечтающей, влюбленной в свой несбывшийся город, Димку и папу.
Она засмеялась вслух, как на сцене:
— Ха-ха!
Димка глядел на нее, ошеломленный.
— Я не уйду, пока ты мне все не откроешь, — сказал он.
— Ничего не открою.
Если бы в эту минуту он шагнул к ней, взял ее руку, не расспрашивал, а только молча взял ее руку, она сказала бы все. Стыдно, но сказала бы все. «Вот какой у меня отец, Димка! А ты-то считал его идеалом!»
Но он к ней не шагнул. Он нагнулся, вырвал с корнем пук травы, и потряс и швырнул в сторону.
— Понимаешь, что ты наделала? Ты разрушила во мне веру в людей.
Отряхнул пальцы и побежал под кручу, ставя ноги боком, худой, тонкий в поясе, с копной волос, просушенных и вздыбленных ветром.
Настя ждала: вызовут в комитет комсомола, станут стыдить, убеждать, призывать к сознательности.
Ничего. В комитет не вызывали. Никто не уговаривал. Никто не пришел проститься.
Она бродила без дела по пустой квартире, ожидая звонка. Димка позвонит. Должен позвонить. Он мог бы хотя позвонить…
«Ну, догадайся! Димка, теперь я все открыла бы тебе. Зачем я тебе тогда не сказала? Ты назвал меня обывательницей. Ты еще хуже назвал. Вырвал сразу, как траву. А мне тяжело молчать про себя обо всем, просто невыносимо! Зачем я тебе тогда не призналась?»
Неужели ни один человек из всего класса ее не вспомнил! Даже Катя Лазорина? Ведь они дружили. Пока не было Димки, они дружили почти неразлучно. Вместе ходили в кино и менялись книгами. Постоянно у них были литературные дискуссии.
Наверное, она позвонила, когда Настя ушла в магазин. Надо было купить капусты для щей, и Настя ушла в овощной магазин. Да, а потом ходила за керосином, довольно долго, потому что керосиновая лавка не близко. В это время девчонки ей и звонили. А она ушла. А вечером им было уже не до того…
Все это позади. Они уехали.
Теплушка с красным полотнищем уходит, уходит от города. Поезд специальный — на стройку, идет без расписания. Возьмет и встанет, где захотел, где-нибудь на полустанке в степи, пропуская составы по графику. Ребята разбрелись, девчонки рвут ковыль, поют что-нибудь вроде: «Прощай, любимый город…»
Небо такое высокое, какое бывает только над степью, такое большое и знойное. Настя без конца воображает никогда не виданный полустанок, отчего-то именно эта картина стоит перед глазами как живая.