День сменяется ночью, ночь сменяется днем — так и у Эрнста.
— Он очень редко пишет…
— Хватит ли у тебя сил услышать правду?
Она кивнула.
— Одна певица, время от времени гастролировавшая в нашем городе, теперь тоже живет в Лейпциге.
— И он… ее любит?
— Иначе… Не так… Любит он только тебя. Он поддался ее чарам. Он прислал мне письмо, в котором рассказывает о многом. Вот это письмо, я даю его тебе.
Она прочитала.
— Я так и думала.
— Я дал тебе это письмо не для того, чтобы сделать тебе больно, а чтобы показать: там происходит нечто совсем другое. У него брожение чувственности, которое когда-нибудь случается с каждым юношей. У Эрнста, насмешливого и неистового человека с бойцовскими качествами, оно было возможно только в этой наиболее заманчивой форме, замешанной на тщеславии. Он еще пробудится от этих чар и задним числом не сможет себя понять. Но пробудиться он должен сам. Иначе останется незаживающая рана. Не следует пороть горячку. Умеешь ли ты ждать, Элизабет?
— Умею.
— Смотри — если бы ты сейчас сочла себя оскорбленной и решила от него отвернуться, в этом сыграли бы свою роль и предрассудки, и задетое самолюбие, и общепринятые обычаи. Давай предоставим этот вид любви тем людям, которые и в любви превыше всего ценят красивую позу. Нет, сейчас ты ему нужнее, чем когда-либо. Ты покинешь его?
— Нет, дядя Фриц.
— Вот теперь ты знаешь все. Тебе очень больно?
— Не могу понять.
— А чувствуешь тем не менее, что все осталось по-прежнему? Ты знаешь фаустовский характер Эрнста — его борьбу с самим собой. Это его заблуждение — лишь поиск забвения, лишь выражение этой его борьбы. А вернее — это вовсе не заблуждение, а нормальный для него способ забыться. Как бы выход наружу его внутренней борьбы. Он не успокоится, пока вновь не найдет своего пути. Пути — к тебе. Ты веришь в это?
— Теперь снова верю. Да и раньше знала. Но я была так подавлена. А теперь опять все в порядке.
— Спокойной ночи, Элизабет.
— Спокойной ночи, дядя Фриц.
Он посветил ей на темной лестнице.
— Опять стало рано смеркаться, — сказал Фриц.
В духовке шипели на сковороде яблоки. Их аромат наполнял мансарду уютом. Все сидели перед печкой, мечтательно уставясь на пляшущие язычки пламени, зыбкие красноватые отсветы которого пробегали по полу и стенам. Но вот зажженная лампа осветила их бледные лица.
— В последний раз я здесь, в Приюте Грез, — выдавила Трикс дрожащими губами. — Никак не могу в это поверить. Элизабет, сохранишь ли ты обо мне добрую память?
— Что ты такое говоришь, Трикс! Скоро ты опять к нам приедешь. На Рождество… Или на Пасху…
— О да, непременно, иначе я просто не выдержу.
Вошел Фриц с печеными яблоками:
— А вот и яблоки, дети мои. Осенью и зимой я буду каждый вечер угощать вас печеными яблоками. Я так люблю слушать их фырканье, когда они сидят в духовке. Эти звуки наполняют душу уютом и миром.
— Как и все у тебя, дядя Фриц, — ввернула Трикс.
— Но любой мир ничего не стоит, если нет мира в сердце.
— Это верно, Фрид. Но он достигается только через мир с самим собой. А путь к нему — поиск своего места в жизни. Одним он дается легче, другим труднее. Из нас труднее всех Эрнсту. Но он искренен перед самим собой и, значит, стоит на верном пути.
— Это так трудно, дядя Фриц. Я всегда считала, что перед собой еще куда ни шло — можно быть искренней, а вот перед другими — никогда. И теперь поняла, что перед собой еще труднее, — прощебетала Паульхен.
И теперь поняла, что перед собой еще труднее, — прощебетала Паульхен.
— Ты опять за свое, — поддразнил ее Фрид.
— Конечно.
— Ну, тебе-то ничего не стоит быть искренней.
— Почему это?
— Потому что ты у нас пока еще очень юное и легкомысленное создание и вовсе не имеешь никаких задатков к искренности.
— Дядя Фриц, сейчас же выставь его за дверь!
— Прошу прощения, — промямлил Фрид.
— Нет-нет, вон отсюда!
— Ну, смени гнев на милость, Паульхен.
Она подумала.
— Тогда скажи: «Я противный и отвратительный».
— Я противный и отвратительный…
— Он просто испугался, а вовсе не исправился. Дядя Фриц, печеные яблоки с печеньем — в самом деле пальчики оближешь. Откуда у тебя такое вкусное печенье?
— Это забавная история. Прихожу я в лавку булочника и вежливо прошу мое любимое печенье. А смазливая продавщица говорит: «Сожалею, сударь, но мы его только что продали». — «Ах, Боже мой, фройляйн, умоляю, поищите, может, найдется хоть немного». Она улыбнулась: «Немного у нас еще есть, конечно. Но мы оставили его для нас самих». — «Понимаете, фройляйн, у меня нынче крестины, а угостить абсолютно нечем». Она залилась краской и подала мне целый пакет печенья.
Все рассмеялись. Трикс тоже улыбнулась, но как-то очень грустно.
— Дядя Фриц, а теперь прочти нам какое-нибудь стихотворение.
Было так приятно в коричневато-золотистой комнате. В углах гнездились смутные тени, теплый свет лампы падал на руки и лица сидящих.
Трикс сняла со стены лютню и протянула ее Элизабет.
— Спой, пожалуйста. Ведь завтра меня уже здесь не будет — попросила она.
Элизабет взяла лютню и запела своим серебристым голосом:
В комнате воцарилась тишина. Трикс неотрывно смотрела на Элизабет. Тонкая червонная линия очерчивала профиль певицы, а волосы отливали старым золотом, она, слегка наклонясь вперед, пела:
У Трикс из глаз закапали крупные слезы.
Все были растроганы.
— Давайте прощаться, — хрипло сказал Фрид.
— Пусть Трикс еще немного побудет со мной, — возразил Фриц.
Элизабет поцеловала Трикс:
— Завтра утром я приду на вокзал.
Потом Трикс и Фриц остались одни.
Фриц молча погасил лампу и зажег свечи перед портретом Лу. Потом взял три бокала, наполнил их, поставил один среди цветов перед портретом, второй — перед Трикс, а третий взял себе. Девушка подняла на него заплаканные глаза.
— Теперь ты отправляешься в новую для тебя страну, Трикс. В такие минуты надежду всегда сопровождает страх. Если у тебя будет тяжко на душе, пусть воспоминание о нашем Приюте Грез утешит тебя и подарит прекрасный букет цветов. Ни в чем больше не раскаивайся. Теперь у тебя впереди свой путь. Иди по нему смело. Не робей и не мучай себя бесплодным раскаянием. Раскаяние только мешает. Оно подтачивает душу. Смотри на прекрасный свет впереди и не оглядывайся назад. Эти свечи, горящие перед портретом Лу, — символ твоего прощания с Приютом Грез. Унеси ее портрет в своем сердце. Эта женщина умела любить. И любила очень сильно. Пусть она будет твоим светочем… Ты должна научиться этому — дарить любовь… В любви заключается загадка женщины и ее разгадка… Ее первооснова и ее родина. Прощай, Трикс.
И Фриц поцеловал ее в лоб.
Она разрыдалась. Но вдруг утихла и выдохнула, запинаясь на каждом слове:
— Дядя Фриц… В мою погибшую жизнь вновь вошел свет… Но прежде чем я пойду по пути безмолвия, мне хочется попрощаться с этой жизнью здесь, оставив что-то хорошее.