Ах да, что еще хорошо: мне больше никогда не придется сдавать виллу! Я очень люблю сам это местечко, и, полагаю, мы иногда можем ездить туда на день или два… Сюзи, да что с тобой?
Она тоже пристально посмотрела на него, но — ничего не видя. Все плыло и плясало перед ее глазами.
— Значит, она была там, когда я отсылала за нее все те письма?..
— Письма… какие письма? Отчего у тебя такой расстроенный взгляд?
Она о чем-то напряженно думала, словно не слыша его.
— Она и Алджи Бокхаймер прибыли туда в тот самый день, когда Ник и я уехали?
— Полагаю, да. Я думал, она рассказала тебе. Элли вечно всем все рассказывает.
— Она бы рассказала, полагаю… да я не позволила.
— Ну, моя дорогая, вряд ли это моя вина, не так ли? Хотя, право, не понимаю…
Но Сюзи, по-прежнему ничего не видя, кроме бешеной пляски искр перед глазами, и словно не слыша его, продолжала спрашивать:
— Так это было их авто, на котором мы отправились в Милан! Алджи Бокхаймера авто!
Она не знала почему, но это обстоятельство казалось ей самым унизительным во всей этой отвратительной истории. Она помнила нежелание Ника воспользоваться авто… помнила его взгляд, когда она похвасталась, что «устроила» это. К горлу поднялась тошнота.
Стреффорд расхохотался:
— Ты что… воспользовалась их авто? И не знала, чье оно?
— Откуда я могла знать? Я уговорила шофера… за небольшую мзду… Чтобы сэкономить на плате за поезд до Милана… за лишний багаж в Италии безбожно дерут…
— Ах, Сюзи, Сюзи! Молодец! Могу себе представить…
— Какой ужас… какой ужас! — стонала она.
— Ужас? В чем ужас?
— Ты не понимаешь… не чувствуешь… — порывисто начала она, но потом замолчала.
Ну как объяснить ему, что возмутило ее не столько то, что, едва она и Ник съехали, он отдал виллу
Она подняла глаза на его крайне озадаченное лицо. Бедный Стрефф! Нет, не на него она злится. Да и за что? Даже это его опрометчивое саморазоблачение не сказало ей о нем чего-то, что она бы не знала. Просто ей лишний раз открылся настоящий образ мысли людей, среди которых жили он и она, и стало ясно, что, несмотря на всю кажущуюся разницу, он чувствовал как они, судил, как судят они, и, как они, слеп, — и то же ожидает ее, если она снова станет одной из них.
Что пользы в том, что благодаря судьбе ты будешь выше подобной изворотливости и компромиссов, если в сердце ты оправдываешь их? А ей придется оправдывать — придется принять общий тон, стать нечувствительной, как все эти люди, и изумляться собственному бунту, как сейчас откровенно изумился Стреффорд. Она чувствовала себя так, словно того гляди потеряет новообретенное сокровище — сокровище, драгоценное только для нее, но рядом с которым все, что он предлагал ей, — ничто, триумф оскорбленной гордости — ничто, безопасное будущее — ничто.
— Что стряслось, Сюзи? — спросил он с той же озадаченной нежностью.
Ах, это одиночество, неизбежное, поскольку ей никогда не добиться от него понимания! Она чувствовала себя очень одинокой, когда огненный меч негодования Ника изгнал ее из их рая; но в страдании было хотя бы жестокое блаженство. Ник не открыл ей глаза на новые истины, но вновь пробудил в ней то, что оставалось в подсознании все эти годы копящегося безразличия. И вновь разбуженное чувство с тех пор уже не покидало ее и как-то ограждало от полного одиночества, потому что это была тайна, которая связывала ее с Ником, подарок ей от него, который он не мог забрать, уходя. Это было, неожиданно почувствовала она, как если бы он оставил ей ребенка.
— Дорогая, — сказал Стреффорд, бросив обреченный взгляд на свои часы, — знаешь, мы сегодня обедаем в посольстве…
В посольстве? Она рассеянно посмотрела на него: потом вспомнила. Да, сегодня вечером они обедают у Эскотов, с кузеном Стреффорда, с герцогом Дюнским и его женой, импозантной и безупречной молодой герцогиней; старой азартной картежницей вдовствующей герцогиней, которую из Англии приехали навестить сын и невестка; и другими гостями, французами и англичанами, титулом и положением достойными Дюнсов. Сюзи знала, что приглашение на такой обед могло означать лишь одно: явное признание ее как будущей жены Олтрингема. Она была «той американочкой», которую требовалось теперь приглашать с ним вместе, даже в официальных случаях. Семья приняла ее; посольство могло лишь последовать примеру семьи.
— Уже поздно, дорогая; и мне еще надо кое с кем увидеться по делу, — терпеливо напомнил ей Стреффорд.
— Ох, Стрефф… я не могу, не могу! — Слова рвались из нее помимо ее воли. — Не могу пойти с тобой… не могу пойти в посольство. Так больше не может продолжаться… — Она подняла глаза на него, отчаянно моля. — Пойми меня… пожалуйста, пойми! — стенала она, зная о полной невозможности того, о чем просит.
Лицо Стреффорда постепенно бледнело и суровело. Из землистого оно стало серым, на переносице и вокруг безвольного улыбчивого рта появились морщины упрямства.
— Понять? Что ты хочешь, чтобы я понял? — Он засмеялся. — Что ты уже пытаешься дать мне отставку?
Она вся сжалась, услышав презрительное «уже», но тут же вспомнила, что это единственное, что он мог сказать, именно потому, что не способен понять: она отдаляется от него.
— Если бы я знала, как объяснить тебе!
— Не столь важно «как». Ты это пытаешься сказать?
Она уронила голову и увидела палые листья, кружащиеся над дорожкой у ее ног, поднятые внезапным порывом зимнего ветра.
— Причина… — продолжал он, прочистив горло вымученным смешком, — причина для меня не так важна, как сам факт.
Она молчала, мучась его болью. Но тем не менее, подумала она, он не забыл об обеде в посольстве. Эта мысль придала ей мужества продолжать:
— Это бесполезно, Стрефф. Я совершенно не тот человек, который сделает тебя счастливым.