– Ну, если такое решение состоится и не удастся устроиться специалистом моего типа, то придется идти в больницу вашего типа, кидаться в ноги заведующему и просить его взять на работу простым доктором и снова учиться делать аппендициты, грыжи – все то, что уже довольно прочно забыто.
– Это ж очень мало денег, по сравнению с вашими институтскими окладами.
– Прибавка за докторскую степень будет.
– Двадцать рублей.
– Будем утешать себя тем, что у кандидата десять. Вы же живете. И мы проживем.
– Я не тратил столько времени на писание диссертации. Я от жизни в это время получал удовольствия.
– Мне говорили, что ваше удовольствие в основном в больнице. И днем и ночью.
– Во первых, кому что удовольствие. И учтите к тому же, хороший хирург сделал операцию и спокойно пошел домой. А ночью торчат у своих больных плохие хирурги, как я. Неуверенные. А во вторых, это преувеличено. Я люблю валяться дома на тахте, читать и чтоб собака терлась об меня при этом. Люблю выпить с друзьями. Совсем, так сказать, не чужд раблезианских удовольствий. Знаете, сделаешь одну необычно удачную операцию, а люди в жажде чуда несут невесть что. Бога у них нет, но есть жажда чуда, которая и порождает героев вот таких слухов. Ну, а вопрос с сокращениями как-нибудь решился?
– Пока оставили и разговоры и нас. А тут и кампания сокращения кончилась. Но осталась опасность, подорваны и вера и служебные отношения. И тоска в груди появилась.
– Ладно, не будем говорить о неприятном. Что ж болит у вас? Впрочем, это тоже не веселый, наверное, разговор.
– Евгений Львович, давайте начистоту. Как мужик с мужиком. И даже более чем начистоту. Я вам сейчас все выложу.
– С какой преамбулой! Слушаю вас, Сергей Алексеевич.
– Я убежден, что у меня рак толстого кишечника.
– Уж так сразу.
– Вы послушайте, не прерывайте. Я знаю вашу святую обязанность утверждать обратное.
– Ну ладно.
– Боли у меня давно. Носят они характер временами наступающей непроходимости. Симптомы ее классические. Прощупать ничего не удается. И тем не менее, если это рак, я думаю, что удалить уже его не удастся…
– Давно у вас болит?
– Около пяти лет.
– Ого! Рак! Так долго.
– Последнее время приступы чаще и все проявления непроходимости резче. В основном в последний год.
– Пять лет! Конечно, рак длится намного дольше, чем это себе представляли раньше, – я в этом убежден. Но пять лет боли!
А чем вы еще болели?
– Я здоровый человек, Евгений Львович. Только зубы.
– Каких-нибудь травм, операций не было?
– Лет семь назад аппендицит. И еще в детстве неудачно в воду прыгнул. Болел живот около двух недель, лежал в больнице, боялись разрыва печени подкапсульного. Вот и все.
– Вестимо, чего боялись. Прилягте, посмотрю. Доктор лег на диван. Мишкин присел на край.
– Не похудели?
– Последнее время немножко похудел.
– Вы смотрите, какая складка. Чтобы рак пять лет и такая складка. Слева у вас ничего не прощупывается. А справа… справа слепая кишка немного переполнена.
– Она-то и болезненна.
– Вестимо – раз переполнена. А какой у вас был аппендицит?
– Тяжелый для меня и для хирурга, но не гнойный. Он располагался, отросток, под печенью, был в спайках. Пришлось наркоз дать.
– Так ведь болеть после этого может. Спаечный процесс. Ведь он был и до операции, как вы говорите, а уж после и подавно.
– Евгений Львович, будем говорить начистоту и дальше, вы позволяете?
– Мы ж договорились.
– Если у человека рак, особенно неоперабельный, – так уж лучше его не лечить, пусть больной быстрей помрет. Так ведь?
– Никогда.
– Но для себя, не для меня, – мы ж договорились, доктор, – вы так думаете?
– Никогда я так не думал. Ни для кого. Если у больного непроходимость на почве рака, надо все равно оперировать и либо вывести кишку, либо обход сделать, если нельзя убрать опухоль. Мы должны выполнять работу по обету, взятому еще в юности. Мы уже не вольны. Мы не должны решать за рак, а должны делать, что умеем и можем. До конца.
– Вы действительно так думаете?
– Я не знаю, как я думаю, – я так делаю. Мишкин сел в кресло. Доктор медленно одевался.
– Я-то уверен, что все доктора при раке неоперабельном ничего не делают. Это ж нецелесообразно – что-то делать, мучения продлевать.
– Нецелесообразно. Потому вы и не доверяете своим врачам в институте. Для вас нецелесообразно содержать доктора наук в институте. Нецелесообразно!
– Но у вас в больнице думают, по моему, так же. Мы…
– Целесообразно! Кто знает, что целесообразно. Просто каждый должен делать свое дело, которому обучен.
– Да. Но посмотрим. Посмотрим, Евгений Львович.
– Кроме того, я убежден, ну не на сто процентов, а, скажем, на девяносто пять, что никакого рака у вас нет. В конце концов, анализы-то хорошие. Нет. Нет никаких оснований думать о раке. Я думаю…
В дверь постучали, и вошел больной.
– Евгений Львович, я сегодня ухожу…
– Простите, я сейчас занят. Я потом к вам подойду.
– Евгений Львович, вот у меня несколько вопросов к вам. Прочтите, пожалуйста.
Мишкин взял исписанную бумажную салфетку и сказал:
– Идите в палату. Я зайду к вам. – Больной ушел. – Это какой-то полусумасшедший. Я ему грыжу делал. Замучил меня. А во время операции ему было больно. Он стонал и извинялся, что вот он, мужчина, должен быть терпеливым, а не может сдержаться. Мне же еще приходилось его успокаивать. Представляю, что он написал. Вам как доктору, наверное, тоже можно прочесть. – Он стал читать: – "1. Какова должна быть длина шва? – Я же говорил. Вот так. Посмотрим дальше. – 2. Симметрично со швом другой стороны можно было сделать? Эстетика! – Интересно, что еще будет. – 3. Когда можно половую жизнь? – Ну это вопрос деловой. – 4. Если почувствую себя плохо, к вам приходить? 5. Сколько кг можно тащить в сумке? 6. Можно ли купаться, плавать, грести в лодке, играть в большой теннис? 7. Можно ли через месяц ездить за грибами, с большой корзиной и рюкзаком?"
– Ну что ж, имеет право. Вы знаете, Евгений Львович, французский невропатолог Шарко называл таких больных "больные с бумажкой в руке". Заберите, говорил он, бумажку, и пусть спрашивает наизусть. Важное не забудет. Забывается несущественное. С бумажкой больные – всегда ипохондрики.
– Кто ж знает, какими мы будем, когда заболеем.
– Я-то уже болен.
– Вы сейчас думаете, что вы не больной, а умирающий, вас ничто не интересует. А вот когда пойдет речь о выздоровлении и дальнейшей жизни – вот тогда посмотрим.
Вошла Наталья Максимовна:
– Извините, Евгений Львович, привезли больного, автотравма. Переломы, шок. Оперировать не надо. Нужно кровь переливать. Вторая группа – у нас одна ампула.
– Закажите быстренько по "Скорой".
– Да это все понятно. Что-то случилось с телефонной линией. Если гнать машину в центр переливания – не скоро будет. Вторая группа. Я спросила, у кого из наших есть. Не возражаете? У нас-то с вами первая.
– Подумаешь. И первую можно. Пойдем в операционную.
– Подождите же, Евгений Львович. Одногруппная же лучше! А согласных сдать свою кровь – полна коробочка. Если бы столько же было желающих, когда мы должны были сдавать кровь по разнарядке, – нас бы не ругали так в районе.
– Простите, Сергей Алексеевич. Дела. Я еще увижу вас. Пойдем.
– Конечно, конечно, Евгений Львович. У меня вторая группа, Евгений Львович, возьмите у меня. – Сергей Алексеевич испуганно и настороженно смотрел на коллег.
– Спасибо, Сергей Алексеевич. Возьмите у него тоже, Наталья Максимовна. Пошли быстрей.
В коридоре около операционной он остановился и сказал:
– Кровь у него возьмете, а переливать…
– Нам ему надо кровь перелить, а не то что брать у него. А может, там рак.
– Дурочка ты, Наташа, а еще перебиваешь. Он же проверяет, что мы думаем. Если мы думаем, что рак, – значит, кровь не возьмем.
– Все понятно, но сам-то он должен понимать. Он ведь думает, что рак…
– А это его проблема. Кровь у него возьмем, а потом ему же и перельем ее.
– А у него рак?
– Кто его знает. Не похоже, но, может, и рак. Надо рентген сделать. Пойдем к этому шоку.
– Да там ничего не надо делать. Просто из шока выводить пока. Я пришла, чтоб предупредить о взятии крови у своих.
– Посмотреть надо все равно. Мы же дежурные. А кровь возьми у меня. Нельзя брать у среднего персонала, если сам заведующий еще не дал. Неприлично.
– Что за глупости. Во первых, все прекрасно знают, что вы свою кровь уже не раз давали. А во вторых, Евгений Львович, вы сами говорили, что к людям надо хорошо относиться, доверять заведомо. А сейчас?..
– Ты права. Это я заразился от доктора. Он никому из докторов не доверяет. Он весь в целесообразности. Лечить неоперабельный рак, он считает, нецелесообразно и не гуманно. А теперь всех врачей боится.
– А что он считает целесообразным – убивать, что ли?
– Он сейчас ничего не считает. Он в полном раздрызге чувств. По моему, он путался, не понимая, кто врач, а кто палач, когда болезнь вступает в конфликт с целесообразностью. Ничего, мы его научим жить, а?! Лишь бы не рак был. Молодой совсем парень. Доктор наук.
– Доктор!
– Ну да. Пойдем, Наташа, все же надо посмотреть больного. Потом в ординаторской он сидел и разглагольствовал о том, как люди хорошо откликаются на действительные и конкретные нужды. Когда не для какого-то абстрактного плана или галочки. Четыре сестры и один врач дали кровь. А сейчас уже и со станции привезли. Крови достаточно сейчас.
– Но он еще тяжел. – Это Банкин, травматолог. – Больному еще вытяжение надо делать, еще возиться много.
– Теперь, наверное, опасности для жизни нет.
Но вот уже и больного вывели из шока, и вытяжение наложили, и травматологи смогли уйти домой. Все ушли. Наступил вечер. Пока дежурство легкое. Все спокойно, Дежурные Мишкин и Наталья Максимовна решили поесть. Вытащили из холодильника свои припасы, притащенные из дома, объединили. Наташа подогрела на плитке, что было предназначено для еды в теплом виде, и, так сказать, еще не очень усталые сели за стол.
* * *
МИШКИН:
Мы поели. Расселись в креслах. Стали ждать, отдыхать. Начали спокойный разговор дежурных, когда все в отделении сделали, а нового ничего не привезли.
Телефонный звонок.
Наташа взяла трубку.
– Алло… Сейчас нельзя. Она занята с больными. – Повесила трубку.
– Ну что такое, Наташа, трудно позвать сестру к телефону? А завтра ей придется звать тебя к телефону. Да и учти, уважения больше, доктор пошел звать к телефону сестру иль санитарку. Ты хоть посчитай – и увидишь, что выгоднее. И зачем это: "Сейчас нельзя. Она занята с больными". Фу. Мужики – те грубияны. Но ты не будь сукой.
Какой бы ты ни был резонер, но женщинам в такой тональности говорить нельзя. Конечно, она в слезы. Я уж и извинялся, и на бровях перед ней ползал. Дернул черт меня сукой ее назвать. Но, наверное, не в суке дело было. Просто самой неприятно, что так сказала. А все равно оправдываться стала:
– Виновата, Евгений Львович. Но так все надоели. Покоя хочется хоть какого. На дежурстве только и есть покой. Ну, привезут больного, так это нормально, работаешь, устанешь, но нормально устанешь. А дома! Дома нет покоя. Ведь уже скоро сорок лет мне. А до сих пор в кошмаре живем. Муж, родители мужа, ребенок и я. Вы же видели. Кресла кровати наши ставлю днем на родительскую тахту. От этой тесноты ругань все время. А с кем – со свекровью, конечно. Хотя я ей должна быть благодарна по гроб. Отношения с мужем портятся. Сын носится по комнате аж голова шумит. В коридор выгнать нельзя – сосед больной, ругаются. Да и действительно больной. Уже два года болен. И до конца жизни болеть будет. В сердцах пожелаешь… Уж не скажу что, а потом маешься, сердце болит от такого. Говорят, скоро дадут квартиру. Уж пять лет говорят. На кооперативную денег нет. А скоро сорок – жизнь-то кончается почти. Вот и бережешь покой ординаторской. Вы уж простите. Сама знаю, что плохо. Эх Евгений Львович, дадут квартиру, заведу собаку, как вы. А вы тоже хороши. В общей квартире собака. И главное, все на Галю бросили, она ведь с собакой возится. Да в общей квартире. А здесь вы деликатный, для других. А ей каково. Так и ходим мы, несчастливые, за счастливчиками.
Перешла в наступление. Да Бог с ней. К тому же и права!.
Опять телефонный звонок.
– Хирургическое отделение… Позвоните позже. – Бряк трубкой на рычаг. – Ой! Что же я! Вот так, Евгений Львович, а ведь решила сейчас всех подряд звать.
– Ох, кума, сглазишь ты наш покой. Его ведь заслужить надо. И расстроила ты меня. Все таки приятно думать, что тебе, то есть мне, очень плохо живется. Втроем в двадцатиметровой комнате. Но ведь есть же возможность собаку держать. А мне все мало. Скоро дадут тебе квартиру. На пятерых-то – трехкомнатную. Ох и заживешь ты. Буду приходить к тебе отдыхать. Пустишь?
Она засмеялась. Наталья Максимовна часто смеется. И сейчас. Белые волосы распушились. Под лампой сидит – волосы блестят, рот большой – я люблю, когда у женщины большой рот. Наташа такая молоденькая кажется! И не поверишь, что ей под сорок.
– А почему ты так молодо выглядишь?
– Какое молодо?! Я за последние годы полнеть очень стала. Вот все, кто занимается спортом, как бросят, так полнеют.
– Я и говорю, что от спорта больше плохого, чем хорошего. Ведь бросать-то всем приходится. И быстро развал.
– Если бы знала, что так себя буду плохо чувствовать, никогда бы не отдавала баскетболу столько времени. А молодо выглядеть – спасибо двадцатому веку, век косметики и парфюмерии. Мы не ждем милостей от природы – взять их наша задача.
– Тебе вроде и на милости жаловаться не приходится.
– Я уж все имею от нашей жизни, – она засмеялась. – Двадцатый век сломал извечную несправедливость для женщины – выглядеть такой, какой уродилась. В случае чего и операцию можно сделать.
Вошла санитарка:
– Больного тяжелого из-под машины привезли.
– Ну, вот тебе и покой.
Мы побежали в приемное отделение.
Больной тяжелый. Выяснить ничего нельзя – пьяный.
Возились с ним до утра. В пять я послал Наташу соснуть хоть часок. А потом сам же и разбудил. Картина была не совсем ясная, вроде бы операции и не нужно. Вывести из шока надо, а потом за переломанные ноги можно будет приняться. Сделали мы ему блокады, ноги в шины уложили, льем в него всякие жидкости, кровь, а дышит все равно плохо. Решил сделать ему пункцию грудной клетки слева. Потянул оттуда шприцем и получил прозрачную желтую жидкость. А что – не пойму. Позвал ее. Как говорится, одна голова хороша, а две лучше. Оказалось – один нос хорошо, а два лучше. Она подошла, понюхала лоток с жидкостью и спокойно сказала: "Вино. Сухое вино". Понюхал и я – точно. Мы посмеялись с нею. Благо, ей много не надо для этого. Поговорили о том, что она крупный знаток, а я себе все испортил, что в дегустаторы меня не возьмут. Ну посмеялись – и диагноз ясен: разрыв диафрагмы с выпадением желудка в грудную полость. Оперировать надо. А без вина бы не решили. И от вина бывает польза немалая иногда.
Соперировали. Желудок вытащили из груди назад, на свое место, в животе уложили, диафрагму зашили. К десяти больной уже немножко оклемался.
Я вспомнил, что в одной нашей хирургической книге, посвященной ранениям живота, приводится анекдот быль о поездке Бриана по французским госпиталям в первую мировую войну. В госпитале он увидел одного зуава, который был спасен во время штыкового боя от прямого удара в живот зашитыми в поясе золотыми монетами, – штык, соскользнув с монет, лишь оцарапал живот. Бриан сказал: "Видите, как полезно всегда иметь при себе немножко денег".
Как полезно всегда немножко выпить. Но, конечно, только сухое вино, а то женщины хирурги будут в затруднении. Впрочем, если бы были щи, было б еще яснее.
После удачной операции и сил как будто больше. Или радость, что ли, распирает?
Смотрю на Наташу – постарела за ночь маленько. Не вышло с покоем на дежурстве. Краски сошли немного, а какие они, естественные или искусственные, – не сказать. Мне не сказать. Вот Нина, наверное, моложе, а кто из них краше… Мне не сказать.
В три часа подкрасилась, посвежела и пошла домой. Отдыхать будет. И я тоже. Так и ходим, счастливые за несчастливыми. И все таки мы счастливчики. Радость у нас есть после действа нашего. А смотрю я на других, на Сергея Алексеевича к примеру, – хорошо нам. И работа хорошая, счастливая. И решать мало надо – жизнь сама решает и заставляет нас что-то делать. Почти всегда единственно возможное. Свобода выбора – может, это и хорошо, но очень трудно. Нам легче.
ЗАПИСЬ ДЕСЯТАЯ
– Саня, на птичий рынок поедем?
– Конечно. А мама?
– И маму возьмем. Собирайся. Галя, ты поедешь с нами на птичий рынок?
– Вестимо.
– Тогда собирайся быстрей.
– Пап, а Рэда возьмем?
– С ума сошел. Да он сбесится от обилия собак. А потом, из за него придется брать такси. А так на метро. Галь, а как насчет поесть? Успеешь?
– Будет сделано, мой капитан.
– Пап, а что там, кроме собак?
– Рынок-то птичий, – стало быть, птицы. А еще кошки. Корм для разной живности. Еще рыбы.
– Но собаки беспаспортные? Не через клуб, да? Нечистопородные?
– Это да. Но почему такое разочарование? Нечего в себе воспитывать собачий расизм. Кстати, дворняг некоторые считают самыми умными из собак.
– Нет, я не про это. А насчет умных – вчера Мишка принес в класс собачий журнал – ревю собачье – ему из Москвы привезли, – там написано, что самые умные таксы. Там сказано – Мишка переводил нам…
– А сам ты еще не научился, что ли? "Три мушкетера" вы переводите все, а собачий журнал…
– Он же на перемене, вслух, всем. Там так сказано, что, если вы хотите иметь дома тирана, заведите таксу, они очень хорошо ориентируются в характере каждого члена семьи и к каждому подбирают свой ключ, пользуются слабостями каждого индивидуально.
Вошла Галя:
– Сейчас уже все будет готово, а вы не одеты. Саша, почисть ботинки себе и папе. Женя, погладил бы брюки.
– Хлебом не корми – дай поруководить. И так сойдет.
– Кончится ведь тем, что мне придется.
– И правильно. Я тебя для какой должности взял?
– Пошел! Иди, Саша, чисти, чисти. Ну, хоть поставь тарелки на стол.
– Это можно.
Все занялись делами.
Наконец поели. Надели чистые ботинки. Галя достала пиджак из шкафа и подала Жене.
– Ну, сынок, по дороге проведешь курс ликвидации безграмотности среди нас по собачьей линии. К каким собакам как на сегодня мир относится. Как там в ваших ревю собачьих написано.
– Ладно, вот собачьи журналы, а я у тебя книгу о Швейцере взял, но не понял, кто он.
– Ну у, мужики, это ж надолго. Пошли.
– Пошли. А кто против? О Швейцере я и по дороге расскажу.
Пошли. До метро шли пешком.