ЗАПИСЬ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
– Ох, иногда и трудно с вами, Марина Васильевна. То вы все понимаете, делаете добро, помогаете, то, как зверь…
– То как зверь завою я, то заплачу как дитя…
– Вот именно. Переменчива, как давление в первой стадии гипертонии.
– Ну и сравнения у тебя, Мишкин.
– А я не уверен, что вы правильно выбираете моменты, когда нужно выть, а когда плакать.
– А это никто никогда не знает. Когда страшно, тогда выть, а когда спокойно, можно поплакать. Вот, например, когда КРУ приходит – страшно. Они все могут: и выговоры, и начеты денежные, и что хочешь. Можно и под суд попасть за какое-нибудь финансовое нарушение. И не поймешь, за что. Правда, потом объяснят. Ты знаешь, что такое КРУ, кроме того, что это контрольно-ревизионное управление?
– Толком нет.
– Так молчи. Твои штучки чаще всего можно покрывать, но держать на мушке, так сказать, в зоне. А вот вы ни черта не понимаете и лезете в бутылку на ровном месте.
– Ну хорошо, Марина Васильевна, а откуда все понимаете вы? Где учились?
– А я тебе скажу. Мой отец работал в органах НКВД, потом ГБ, как тогда называлось – не помню. И когда я кончила институт, меня взяли в те же органы работать…
– Вот это новость! Я и понятия не имел об этом.
– Ты слушай лучше. Направили меня работать в лагерь военнопленных немцев. Приехала. Ехала я туда напряженная, ожесточившаяся, думала, никакой поблажки выродкам. Какие там у них болезни могут быть, когда они столько людей перебили. Пусть, мол, вкалывают, думала я, отрабатывают свои грехи, гады. Была я молодая, красивая, тоненькая – не то что сейчас. На меня, Женя, смотреть приятно было. И не говори мне, пожалуйста, пустых слов светского чудака не на ту букву. Ну вот, значит, в таком духе думала я. Приехала. Сначала они не ходили ко мне. Потому что не болели, – там ведь не выбирали себе врача – и потому не ходили ко мне. Впрочем, в поликлинике у нас тоже не выберешь врача. Ходила, присматривалась. Смотрю, в общем-то нормальные ребята, есть хорошие, есть плохие, ничем особенным от нас не отличаются. Правда, меня все укоряли и говорили, что я так позволяю себе думать, потому что на фронте не была. Но не в этом дело. Пленные производили впечатление затравленных мальчиков. Больше всего было молодых, естественно. Смотрела я на них и думала, что вот эти бедные, затравленные ребята в угоду каким-то бесноватым и их идеям были собраны стадом и загнаны на бойню, где не только убиваем, но и убиваешь. И, как часто на войне бывает, когда законно убиваешь, – звереешь, теряешь человеческий облик. А тут еще им вдолбили, Бог знает что. Об арийском превосходстве, о жизненном пространстве, о необходимости убивать евреев, славян… Сам знаешь, что им говорили. И когда от их всепланетных идей, от превосходства придуманной не ими своей групповой общности ничего не осталось – просто жалкие, несчастные ребята. А работали они честно – много и хорошо. Этого у них не отнимешь. Жили надеждой на скорое возвращение в свой Фатерланд, причем ничего у них не осталось от идей своего Фатерланда с большой буквы. По-нашему с большой буквы – у них все с большой буквы. Тебе, как неграмотному, могу объяснить – каждое существительное у них пишется с большой буквы. Прости за ликбез. И вот я видела, как эти звери, как я думала когда то, поехали домой. Тогда приезжал в Россию Аденауэр, поговорили, договорились и всех отпустили. В те годы все лагеря опустели вокруг. Некоторые там жить остались, квартиры устроили в бывших лагерных бараках. Даже очередь на эти квартиры была одно время. Я еще некоторое время побыла там, да и поехала вскоре к дому, к родителям. Там-то я, Женечка, и научилась выть зверем; впрочем, это я и раньше умела, а научилась я там плакать как дитя. И если я уж пленных немцев понимала, то уж вы мне ближе и еще понятнее. А когда непонятно что-то, может, и не выдерживаю, начинаю зверем выть.
– А в начальство как вас затащили? Вы ж лечащий врач были? Из реанимации – да вдруг в администрацию. Простите за неизящную форму. Это ж, наверное, тоже сдвиг психический. Теперь простите за грубость. Но реанимация – это ж так интересно.
– Да тоже, я тебе скажу, было дело. Лежала у нас в реанимационном отделении молодая женщина. Какая-то травма была, шок был, ну все как полагается. Клиническая смерть была. Оживили. Сердце заработало, а мозги-то… кора – пропала. Сначала она у нас была на искусственном аппаратном дыхании. Потом дыхание восстановилось. Сначала у нас были какие-то надежды, а потом стало ясно – не жилец. Да, по существу, она уже была мертвая, только сердце и легкие работали. Препарат дышащий – не человек. И стали мы замечать, что живот у нее растет. Сначала думали, водянка, вода накапливается, а потом выяснилось – беременность развивается. Беременность пять месяцев. Ты знаешь, Женя, страшно мне стало! Да и не одной мне, наверное, вот и Онисов со мной тогда там в реанимации работал. Ты его часто ругаешь, да и за дело, а мужик он тонкий, не для хирургии рожденный. Знаешь, какой след оставила эта история в его душе, или в мозгах, не знаю уж где. Короче, прости за высокопарность: человек, по существу, мертвый, а в нем жизнь новая растет. А что делать? Прекратить беременность? Опасно – умереть может, скажем так. Мы-то обязаны все ж до конца тянуть ее. А подойдут роды – ведь, если плод развивается, роды неотвратимы, как смерть за жизнью, – а уж тогда она точно не выживет. А другая проблема: может, на первое место в решениях ставить плод, а не ее. Тогда – кто нам дал право к ней относиться, как к препарату. В общем, думали, нервы себе портили, придумать ничего не могли, а больная к тому же моя была. Представляешь, каково мне писать каждый день историю болезни ее. Я уж эту реанимацию с тех пор, знаешь, в гробу видела. Опять прости за двусмысленность. Дай закурить, что ли. Пока мы мыслили, организм в конце концов не выдержал. Прекратилась и сердечная деятельность и дыхание, и плод погиб там. Все решилось. А если бы нет? Как? Не могла я больше работать там. И вообще я не могу, как ты, получать радость от лечебной работы. Мне предложили пойти в замы главврачей. Я пошла. И началось восхождение по этой линии. Взошла еще на ступеньку – стала главной. А потом и Онисов ушел из реанимации, пришел ко мне. "Возьми, говорит, в хирурги". За год до твоего прихода. Хирург он средний. Но оперирует. Стандартные операции, каких много, делает, помощь от него есть – терпи. Не очень-то он и любит хирургию. Да куда его деть? Администратор никакой. Пусть уж до пенсии у нас работает. Все таки оперирует на нормальном среднем уровне, только удовольствия от этого не получает. Вот я всегда считала, что медицина – это чистая мужская работа и неудачники врачи только женщины бывают, вроде меня. А вот тебе и мужской экспонат неудачника в медицине. И все равно в медицину надо идти мужикам. Это я решила для себя.
– Для себя – это как? За сына решили, что ли?
– Нет. Если бы. Я ему советовала. Не хочет. Он математику предпочитает.
– Видите, умница он у вас.
– Какой там. Математика-то легче. Там соображать только надо. Умница только тем, что понял: соображать – это еще не самое тяжелое. Я тебя прошу, ты Онисова не терзай. Ладно?
– А я и не терзаю. Он мужик забавный. Я его люблю даже. Свои операции делает. Мы с ним тут дежурили на днях. Он про Мазепу мне рассказывал. Читает сейчас как раз.
– В библиотеке, наверное, сидит. – Марина Васильевна сказала это даже с завистью.
– Не знаю. Потом про Карла XII говорил, что Карл не политик был, а воин и рыцарь. Ни одной победой не мог воспользоваться. Ему от войны, кроме славы, ничего не надо было. Война для славы только, говорит, еще больший грех, чем просто война. Это он, говорит, Онисов. А может быть, поэтому, говорит, за рыцарство-то Швеции и пожалован длительный мир. С тысяча восемьсот пятнадцатого года не воюют. Интересный мужик Онисов. Ну ладно, Марина Васильевна, я чего хочу-то: разрешите Агейкину и Илющенко в расписании до двух ставок поставить.
– Не проси. Потом мне начет будет.
– Какой начет! До двух же разрешают. Ну некому дежурить. Ведь все равно дежурить будут, а бесплатно. Ну не дело – у врачей да еще и отнимать деньги. Вы же это знаете, оплату нашу знаете!
– Все я знаю. Но ты пойми, Женя, нельзя. Сегодня разрешают, завтра нет. Закона точного нет, а всякие письма – сегодня одни, завтра другие. А потом приходит КРУ, и по голове бьют и выгоняют. А куда я пойду? От лечебной работы отстала. Некуда. Как и Онисов твой – некуда ему идти. Некуда, – значит, держаться надо за все инструкции. А в ставках, кому можно и кому нельзя, ты ничего не понимаешь, а шумишь. Если бы оплата дежурств у нас в больнице была бы по дежурантскому фонду – тогда хоть сорок ставок. Но тогда профсоюз, охрана труда считает – сколько остается времени на отдых и восстановление сил. Если дежурство оплачивается, как у нас, то есть имеются ставки дежурантов, то не более полутора ставок. Мы же отказались от фонда ради ставок, чтобы не выкраивать бесплатные дежурства каждому. Понял? Вот мы и крутимся между финансами и профсоюзами. Выбирай.
– Профсоюзы! Онисов говорит, дали бы ему работать на три ставки, он бы подежурил через день месяца три, а потом бы несколько месяцев не работал. Пусть впроголодь, а просуществовал бы как-нибудь. Где-нибудь в тепле, на юге, в Крыму там или в Одессе.
– Эти я законы не знаю. Я ж не юрист.
– Ну разрешите, Марина Васильевна. Что надо для этого сделать?
– Пиши рапорт на имя райздрава, что в связи с нехваткой хирургов прошу разрешить этим двум оглоедам дежурить до двух ставок. Оба подпишемся и пошлем в райздрав на утверждение. Все вместе тогда будем отвечать.
– Ну вот и договорились. Хоть заплатят. А то ведь нет врачей. Можно, конечно, каких-нибудь совместителей на дежурство. Но неизвестные врачи… За наших больных еще не будут болеть как надо. Был же у нас печальный опыт. Ну спасибо, Марина Васильевна. Вот и спасибо.
– Ух, ты и плут, Мишкин. Но ничего, доберемся и до тебя. Погоди.
ЗАПИСЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
– Алло.
– Евгений Львович?
– Я.
– Здравствуйте, Евгений Львович. Женя, это Нина говорит.
– Ага! Здравствуйте. Как жизнь?
– Жизнь-то ничего. Я сразу к делу, Евгений Львович. У меня есть просьба к вам. В одной больнице, где работает ваша бывшая приятельница и сотрудница Майя Петровна Балдина и моя подруга тоже, сейчас лежит дальний родственник мой. У него обнаружен рак желудка. Заведующий их сейчас болен, а замещает его она. У меня большая просьба – очень хочу, чтобы его соперировали вы. И Майя Петровна просит.
– Евгений Львович, здравствуй. Это Майя. Я присоединяюсь к просьбе.
– Пожалуйста, присылайте.
– Евгений Львович, ты меня прости, а не могли бы вы приехать и сделать это в нашей больнице? Он у меня лежать будет. А?
– Можно и так. В пятницу, например, если ничего не случится. У нас плановых операций быть не должно.
– Спасибо большое, Евгений Львович. Родственники заедут за вами на машине.
– Нет, не надо. Сам доберусь, я знаю, где ваша больница.
– Евгений Львович, а вы не могли бы захватить с собой и анестезиолога, у нас очень плохо с наркозом в больнице. А вот Нина давать наркоз ему не хочет. – Засмеялась. – Она ведь любит добро делать, но чужими руками. Захватишь?
– Хорошо. Я ведь тоже люблю только со своим анестезиологом. Сейчас все от них зависит. Договорились. Только утром в пятницу позвоните в отделение. Вдруг у нас случится что. Если все в порядке, то я буду у вас что-нибудь около часа-двух. Ничего?
– Спасибо большое, Женя, спасибо.
Мишкин пошел в операционную. Вера Сергеевна возилась с наркозным аппаратом. Разбирала его, чинила там что-то.
– Евгений Львович, ну хоть бы какого-нибудь техника, чтоб периодически следил за аппаратами. Я ж многого просто не умею и не понимаю.
– Мне скажите. Может, я смогу. А техника где я вам возьму? Слушай, Вера, звонила Балдина Майя, помнишь, работала с нами?
– Здрасьте. Конечно, помню Майку. Как я могу забыть.
– Она только что звонила, просила нас с вами приехать к какому-то родственнику одного врача, который нам как-то помог операцию сделать. Желудок. Рак. У них и с наркозом плохо.
– Сейчас?
– Да нет. В пятницу.
– А почему бы ей не перевести к нам?
– Я предлагал. Но она, по видимому, хочет сама за ним ухаживать, наблюдать. Живут там рядом. В общем, хочет.
– А мы как наблюдать будем?
– Никак! Съездим, если надо. Надо же помочь человеку.
"Нам, врачам, в этом мире хорошо, лучше, чем кому бы то ни было другому. Мы можем оказывать благодеяния лично – вне зависимости от всяких организаций, учреждений, обществ. Так сказать, человеку человек. То есть все могут, но врачам это легче всего. Жизнь заставляет помогать другим, и, при прочих равных, мы, врачи, лучше становимся. Так сказать, по долгу, по образу службы", – Мишкин глядел в окно операционной и философствовал сам с собой. Он забыл, что ждет ответа. Да они не ждал. Он был уверен в нем. А вокруг лишь узор из слов.
– Ну ладно. Хочет, так поедем туда.
* * *
Как и было условлено, в пятницу звонит Майя Петровна снова:
– Жень, у тебя все без изменения?
– Да. Все в порядке. Скоро выезжаем с Верой Сергеевной, с Верой.
– Ты учти, Евгений Львович, внизу тебя ждет машина. Брат больного на своей машине. В посетительской у вас ждет.
– Ну и зря. И сами бы доехали. Сколько ж времени сидит уже? Зря ты это. Как он выглядит?
– Ты как спустишься, он сразу и подойдет. Ведь вы, Евгений Львович, личность достаточно узнаваемая, заметная, с прекрасными двухметровыми особыми приметами, а дополнительно я сказала, что с добрыми глазами. Разберется. Нинка хотела заехать, но с утра занята.
– Ну хорошо, хорошо.
– Правда, глаз он не разглядит – он низенький.
– Ну договорились. До встречи.
Мишкин сел в кресло и задумался. Вошел Илющенко с историей болезни в руках.
– Игорь, дай закурить.
– Пожалуйста, Евгений Львович. – Закуривают оба. – Евгений Львович, вот этого больного можно готовить к операции на понедельник?
– Давай посмотрим. Все ему сделано? Так. Анализы хорошие. Гемоглобин достаточный. Рентген есть. ЭКГ – приличная. Белки крови – тоже неплохо. Слушай, а почему у тебя нет реакции Вассермана? Ведь положено.
– Ни к чему вроде, Евгений Львович.
– Ну что за дурацкий разговор. Вчера родился, что ли? Положено. Закон такой. Как общий анализ крови – брать всем. Да это ведь и не прихоть пустая. Ведь на сифилис врач может наткнуться в любой ситуации, он же очень разнообразен. И самому заразиться можно.
– Да мы, как правило, делаем, Евгений Львович. Мишкин усмехнулся и продолжал:
– Будешь оперировать и уколешься. Ну ладно, назначай. А PB возьми.
Мишкин потянулся, встал, облокотился о верх шкафа, сначала задумчиво, потом яростно где-то под потолком почесал затылок и наконец снял халат, взял книгу и вышел в коридор, где встретил Веру Сергеевну.
– Вера! Ну? Нас же ждут!
– Сейчас, сейчас, Евгений Львович, снимаю халат и бегу.
– Я у главной буду. Будешь готова, забежишь. Мишкин вошел в кабинет к Марине Васильевне.
– Ты что это, кум, в цивильном платье, без халата?
– А вот зашел отпроситься. Нам с Верой надо съездить в одну больницу.
– Что ж ты сначала подготовился к выходу, а потом пришел отпрашиваться? Да ладно, езжай. Я знаю про это.
– А вы откуда знаете? Вот служба! Не успеешь повернуться, уже все знают.
– Да ты не зазнавайся. Кому ты нужен? Кто про тебя докладывать будет?! Майка мне тоже звонила и просила разрешения. Она ж культурная, вежливая. Не то что ты – грубятина. Ладно, езжай.
Майя Петровна встретила их у входа:
– Здравствуйте, ребята. – С Верой поцеловались. – Женечка, посмотришь больного?
Мишкин. Он же ждет, наверное. Надо ему решпект оказать. Конечно, пойдем к нему. Ну, а Вере надо вообще как следует его посмотреть. Наркоз давать – не операцию делать. Я, на худой конец, могу ограничиться снимками да анализами. – Они посмеялись.
Вера Сергеевна. Но вот кому необходимо посмотреть, так это больному на хирурга. – Опять посмеялись.
В кабинете надели халаты, затем…
Через полчаса операция уже начиналась. Вера стояла у головы, давала наркоз. Мишкин справа от больного нетерпеливо ждал разрешения начинать. Ждал команды – здесь фальстарт запрещен. Помогали ему Майя и здешний молодой хирург.
– Можно, Вера Сергеевна?
– Начинайте. Начали.
– А как вам тут работается, Майя Петровна?
– Ничего. Как везде. Правда, мы не делаем таких больших операций, как вы там, но работать все равно интересно.
– Да. Это верно. Оттяни крючком. Посмотреть здесь надо. Говоришь, интересно. Интересна-а-а.
– Наверное, все становится интересным, когда чему-то научишься. Не пропадать же добру.
Мишкин усмехнулся. Некоторое время работали молча.
– Рачок-то небольшой. Можно хорошо убрать, чисто и соединить напрямую. По Бильрот первому. А?
– Хорошо бы, если получится.
– Только посмотрим еще, можно ли от поджелудочной отойти. Поставь сюда зеркало, пожалуйста… Да-а… Все в порядке. Отойдем. Начинаем мобилизацию. Вера Сергеевна, все в порядке. Радикальная будет операция. Резекция будет. Как вас зовут, коллега? Алексей Иванович? Алексей Иванович, мы с Майей Петровной кладем зажимы, вы сразу же рассекаете между ними. Чтоб время не терять. Поняли?
Работали молча. Лишь вначале один раз он промурлыкал, что прохожим неясно, почему он в этот непогожий день веселый такой. В новом месте неудобно было особенно-то разговаривать. Еще подведешь Майю. И расспрашивать неловко – может, не хочет она при всех говорить. Хотя хотел спросить, придет ли Нина.
Осложнений по ходу операции не было. И меньше чем через полтора часа операция была закончена. В конце, когда он пропел, что "к сожаленью, день рожденья только раз в году", – Майя ему сказала:
– Идите, Евгений Львович, в кабинет. Мы зашьем сами. Идите, переодевайтесь.
– Спасибо, – сказал всем Мишкин и ушел из операционной. В кабинете его ждал брат больного, который привез их в больницу.
– Ну что вы нам скажете, Евгений Львович?
– Пока все в порядке. Опухоль убрали всю. Желудок почти весь. Так операция прошла более или менее благополучно. Если послеоперационный период пройдет хорошо – тогда посмотрим, тогда гадать начнем.
– Вы нас простите, Евгений Львович, мы вас вытащили в ваше свободное время, оторвали, так сказать. Нет слов, чтобы выразить вам благодарность, но все же… Извините нас, ради Бога, – и он протянул конверт.
– Да вы что! Нет, нет! Во-первых, я человек суеверный, а мы еще не знаем, как пойдут дела сегодня ночью или завтра. А во-вторых, есть же какая-то кастовая солидарность – как можно брать деньги у родственника врача, да еще с которым работал. Нет, нет. Прекратим разговор на эту тему. И в-третьих, вообще…
Родственник смутился. Стоял, не зная, куда сунуть свой конверт.
– Вы знаете, но нам так неловко. Если бы еще у вас в больнице, а то мы вас…
– Прекратите, пожалуйста. Вы не подождете немножко в коридоре, чтоб я успел переодеться до прихода Майи Петровны?