«Душенька моя», — повторил он и, отведя трущимся носом кудрю, теребливо прилаживаясь, почти без нажима вкусил ее горячей шелковистой шеи около холодка цепочки; затем, взяв её за виски, так что глаза её удлинились и полусомкнулись, принялся её целовать в расступившиеся губы, в зубы — она медленно отерла рот углами пальцев, её голова упала к нему на плечо, промеж век виднелся лишь узкий закатный лоск, она совсем засыпала.
В дверь постучали — он сильно вздрогнул (отдернув руку от пояска — так и не поняв, как, собственно, расцепляется). «Проснись, слезай», — сказал он, быстро её тормоша, и она, широко раскрыв пустые глаза, через кочку съехала. «Войдите», — сказал он.
Заглянул старик и сообщил, что господина просят сойти вниз: пришли из полицейского участка. «Полиция? — переспросил он, морщась в недоумении. — Полиция?.. Хорошо, идите, я сейчас спущусь», — добавил он, не вставая. Закурил, высморкался, аккуратно сложил платок, щурясь сквозь дым. «Слушай, — сказал он прежде, чем выйти. — Вот твой чемодан, вот я тебе его раскрою, найди, что тебе нужно, раздевайся пока и ложись; уборная — от двери налево».
«При чем тут полиция? — думал он, спускаясь по скверно освещенной лестнице. — Что им нужно?»
«В чем дело?» — резко спросил он, сойдя в вестибюль, где увидел застоявшегося жандарма, черного гиганта с глазами и подбородком кретина.
«А в том, — последовал охотный ответ, — что вам, как видно, придется сопроводить меня в комиссариат — это недалеко отсюда».
«Далеко или недалеко, — заговорил путешественник после легкой паузы, — но сейчас за полночь, и я собираюсь ложиться. Кроме того, не скрою от вас, что всякий вывод, особенно столь динамический, звучит криком в лесу для слуха, не посвященного в предшествовавший ход мыслей, то есть проще: логическое воспринимается как зоологическое. Между тем глобтроттеру,[21] только что попавшему в ваш радужный городок, любопытно узнать, на чем — на каком, может быть, местном обычае — основан выбор ночи для приглашения в гости, приглашения тем более неприемлемого, что я не один, а с утомленной дочкой. Нет, погодите, — я ещё не кончил… Где это видано, чтобы правосудие предпосылало действие закона основанию его применить? Дождитесь улик, господа, дождитесь доносика! Пока что — сосед не видит сквозь стену и шофер не читает в душе. А в заключение — и это, может быть, самое существенное — извольте ознакомиться с моими бумагами».
Помутневший дурень ознакомился — очнулся и пустился трепать незадачливого старика: оказалось, что тот не только спутал две похожие фамилии,[22] но никак не мог объяснить, когда и куда нужный проходимец съехал.
«То-то», — сказал путешественник мирно, досаду за задержку полностью выместив на поспешившем враге — при сознании своей неуязвимости (слава Року, что сзади не села, слава Року, что грибов не искали в июне — а ставни, конечно, плотные).
Добежав до площадки, он спохватился, что не заметил номера комнаты, остановился в нерешительности, выплюнув окурок… но теперь нетерпение чувств не пускало вернуться за справкой, — и не нужно — помнил расположение комнат в коридоре. Нашел, быстро облизнулся, взялся за ручку, хотел…
Дверь была заперта; и отвратительно поддалось под сердцем. Раз заперлась — значит, от него, значит — подозрение, не надо было так целовать, спугнул, что-нибудь заметила, — или глупее и проще: по наивности убеждена, что он лёг спать в другой комнате, в голову не пришло, что она будет спать в одной, вместе с чужим — всё-таки ещё чужим — и он постучал, едва ли ещё сам сознавая всю силу своей тревоги и раздражения.
Раз заперлась — значит, от него, значит — подозрение, не надо было так целовать, спугнул, что-нибудь заметила, — или глупее и проще: по наивности убеждена, что он лёг спать в другой комнате, в голову не пришло, что она будет спать в одной, вместе с чужим — всё-таки ещё чужим — и он постучал, едва ли ещё сам сознавая всю силу своей тревоги и раздражения.
Услышал отрывистый женский смех, гнусное восклицание матрасных пружин и затем шлепанье босых ног. «Кто там? — сердито спросил мужской голос. — Ах, вы ошиблись? Так, пожалуйста, не ошибайтесь. Человек тут занимается делом, человек обучает молодую особу, человека перебивают…» В глубине опять прокатился смех.
Ошибка была пошлой — и только. Он двинулся дальше по коридору — вдруг сообразил, что не та площадка — пошел назад, повернул за угол, озадаченно взглянул на счетчик в стене, на раковину под капающим краном, на чьи-то желтые сапоги у двери — повернул опять — лестница исчезла! Та, которую он наконец нашел, оказалась другой: спустившись по ней, он заблудился в полутемных помещениях, где стояли сундуки, где из углов выступали с фатальным видом то шкафчик, то пылесос, то сломанный табурет, то скелет кровати. Вполголоса выругался, теряя власть над собой, изведенный этими преградами… Толкнул дверь в глубине и, стукнувшись головой о низкую притолоку, вынырнул в вестибюль со стороны тускло освещённого закута, где, почесывая щетину щеки, старик смотрел в черную книгу, а на лавке рядом храпел жандарм — как в кордегардии. Получить нужное сведение было делом минуты — слегка удлиненное извинениями старика.
Он вошел. Он вошел и прежде всего, никуда не глядя, украдчиво горбясь, дважды повернул тугой ключ в замке. Затем увидел черный чулок с резинкой под умывальником. Затем увидел раскрытый чемодан, начатый в нём беспорядок, полувытащенное за ухо вафельное полотенце. Затем увидел комок платья и белья на кресле, поясок, второй чулок. Только тогда он повернулся к острову постели.
Она лежала на спине поверх нетронутого одеяла, заложив левую руку за голову, в разошедшемся книзу халатике — сорочки не доискалась, — и при свете красноватого абажура, сквозь муть, сквозь духоту в комнате он увидел её узкий впалый живот между невинных выступов бедренных косточек. Со звуком пушечной пальбы поднялся со дна ночи грузовик,[23] стакан зазвенел на мраморе столика, и было странно смотреть, как мимо всего ровно тек её заколдованный сон.
Завтра, конечно, начнём с азов, с продуманной постепенности, но сейчас ты спишь, ты ни при чём, не мешай взрослым, так нужно, это моя ночь, моё дело — и, раздевшись, он лёг слева от едва качнувшейся пленницы и застыл, сдержанно переводя дух. Так: час, которым он бредил вот уже четверть века, теперь наступил, но облаком блаженства он был скован, почти охлаждён; наплывы и растекание её светлого халатика, мешаясь с откровениями её красоты, ещё дрожали в глазах сложной зыбью, как сквозь хрусталь. Он всё не мог найти оптический фокус счастья, не знал, с чего начать, к чему можно притронуться, как полнее всего в пределах её покоя насытиться этим часом. Так. Пока что, с лабораторной бережностью, он снял с кисти бельмо времени и через её голову положил на ночной столик между блестящей каплей воды и пустым стаканом.
Так. Бесценный оригинал: спящая девочка, масло. Её лицо в мягком гнезде тут рассыпанных, там сбившихся кудрей, с бороздками запекшихся губ, с особенной складочкой век над едва сдавленными ресницами, сквозило рыжеватой розовостью на ближней к свету щеке, флорентийский очерк которой был сам по себе улыбкой. Спи, моя радость, не слушай. Уже его взгляд (себя ощущающий взгляд смотрящего на казнь или на точку в пропасти) пополз по ней вниз, левая рука тронулась в путь — но тут же вздрогнул, ибо шевельнулся кто-то другой в комнате — на границе зрения — не сразу признал отражение в шкафном зеркале (его уходящие в тень пижамные полосы да смутный отблеск в лакированном дереве, да что-то черное под её розовой щиколоткой).