И мало-помалу я разобрал слова, исходившие из его уст:
«Спроси. Спроси».
Была полная иллюзия голоса Мириам.
– Мириам? Мириам? – невольно вскрикнул я, но тотчас же понизил голос, чтоб не разбудить спавшего.
Я подождал, пока лицо его не застыло вновь, и шепотом повторил:
«Мириам? Мириам?»
Его уста принесли едва слышно, но совершенно отчетливо:
«Да».
Я приложил ухо к его губам.
Через секунду я слышал шепот Мириам – голос ее был столь явственен, что у меня по коже пробежал мороз.
Я так жадно вслушивался в ее слова, что улавливал только их общий смысл. Она говорила о любви ко мне, о несказанном счастье, что мы, наконец, встретились – и никогда больше не расстанемся, быстро, без пауз, как человек, который боится, что его прервут и хочет использовать каждую секунду.
Затем голос стал прерываться – на время совсем замер.
– Мириам? – спросил я, дрожа от тревоги и затаив дыхание. – Мириам, ты умерла?
Долго не было ответа.
Затем прозвучало, едва разборчиво:
«Нет… Живу… Сплю…»
Больше ничего.
Я вслушивался, вслушивался.
Напрасно.
Больше ничего.
От волнения и дрожи я должен был опереться о постель, чтобы не упасть на Ляпондера.
Иллюзия была настолько полной, что минутами я видел перед собою лежащую Мириам, и я должен был собрать все свои силы, чтобы не прижаться поцелуем к губам убийцы.
«Энох! Энох!» – вдруг услышал я его лепет, потом все ясней и отчетливей: «Энох! Энох!»
Я тотчас узнал голос Гиллеля.
«Это ты, Гиллель?»
Нет ответа.
Мне вспомнилось, я когда-то читал, что спящего можно побудить к разговору вопросами не в ухо, а к нервному разветвлению брюшной полости.
Я так и сделал:
– Гиллель?
– Да, я слышу тебя.
– Мириам здорова? Ты знаешь все? – торопился я спрашивать.
– Да. Я знаю все. Знал давно. Не тревожься, Энох, будь спокоен.
– Ты можешь простить меня, Гиллель?
– Я сказал ведь тебе: будь спокоен.
– Мы скоро увидимся? – я дрожал от мысли, что не пойму ответа. Уже последнюю фразу едва можно было разобрать.
– Надеюсь. Подожду… тебя… если смогу… я должен… в страну…
– Куда? В какую страну? – я почти налег на Ляпондера. – В какую страну? В какую страну?
– В страну… Гад… к юг… Палестины.
Голос замер.
Сотни вопросов беспорядочно толпились у меня в голове: почему он называет меня Энох?.. Цвак, Яромир, часы, Фрисландер, Ангелина – Харусек.
– Прощайте и вспоминайте иногда, – вдруг снова громко и отчетливо признесли уста убийцы, на этот раз голосом Харусека, но так, как будто я сам сказал это.
Я вспомнил: это была дословно заключительная фраза из письма Харусека.
Лицо Ляпондера лежало уже в темноте. Лунный свет падал на кончик соломенного мешка. Через четверть часа он совсем покинет камеру.
Я задавал один вопрос за другим, но ответа уже не получал.
Убийца лежал неподвижно, как труп, его веки были закрыты.
Я жестоко упрекал себя в том, что все время видел в Ляпондере только убийцу и не замечал человека.
Я жестоко упрекал себя в том, что все время видел в Ляпондере только убийцу и не замечал человека.
Теперь было ясно, что он лунатик – существо, которое находится под действием лунного света.
Возможно, что и убийство он совершил в каком-нибудь сумеречном состоянии сознания. Даже наверное…
Теперь, когда стало рассветать, оцепенение сошло с его лица и уступило место выражению блаженного спокойствия.
«Так спокойно спать не может человек, на совести которого убийство», – подумал я.
Я не мог дождаться его пробуждения.
Знал ли он хотя бы о том, что произошло?
Наконец, он открыл глаза, встретил мой взгляд и отвел свой.
Я подошел к нему, схватил за руку.
– Простите меня, господин Ляпондер, что я был так нелюбезен с вами все время. Было так необычно, что…
– Не сомневайтесь: я отлично понимаю, – живо перебил он меня, – что должно быть омерзительно находиться рядом с убийцей.
– Не говорите больше об этом, – просил я. – Я сегодня ночью столько пережил, что не могу отделаться от мысли, что вы, может быть… – я искал подходящего слова.
– Вы считаете меня больным? – вырвалось у него.
Я подтвердил.
– Мне кажется, я должен сделать такой вывод из некоторых данных. Я… я… можно вам прямо поставить вопрос, господин Ляпондер?
– Пожалуйста.
– Это звучит несколько странно, но… вы можете мне сказать, что вам снилось сегодня?
Он с улыбкой покачал головой.
– Мне никогда ничего не снится.
– Но вы говорили во сне.
Он удивленно взглянул на меня. Подумал минуту. Потом твердо сказал:
– Это могло быть только, если вы меня о чем-нибудь спрашивали. – Я подтвердил. – Потому что, как я сказал, мне ничего не снится.
– Я… я… странствую, – прибавил он, спустя несколько секунд, понизив голос.
– Странствуете? Как это понять?
Он, по-видимому, не хотел говорить об этом, и я должен был объяснить ему причину, побуждающую меня настаивать, и рассказал ему в общих чертах о том, что произошло ночью.
– Вы можете быть совершенно уверены, – сказал он, когда я закончил, – что все, сказанное мной, соответствует действительности. Если я раньше сказал, что мне ничего не снится, что я странствую, то я подразумевал под этим, что мои сновидения иного рода, чем у нормальных людей. Назовите это, если хотите, выхождением из тела. Так, например, я сегодня ночью был в одной необычайно странной комнате, вход в которую вел через подъемную дверь.
– Какова она была? – быстро спросил я. – Она была заброшена? Пуста?
– Нет, там было немного мебели. И постель, где спала молодая девушка как бы в летаргическом сне – возле нее сидел мужчина, положив ладонь ей на лоб.
Ляпондер описал мне обоих. Несомненно, это были Мириам и Гиллель.
Я едва дышал от напряжения.
– Ради Бога, рассказывайте дальше. Был еще кто-нибудь в комнате?
– Еще кто-нибудь? Подождите… нет: больше никого в комнате не было. На столе горел семисвечный канделябр. Потом я сошел по винтовой лестнице вниз.
– Она была разрушена? – перебил я.
– Разрушена? Нет, нет, она была в полной исправности. К ней со стороны примыкала комната, и там сидел мужчина в ботинках с серебряными пряжками.