Это связывает их друг с другом, они становятся единым целым, и тайное чутье подсказывает
им, что они родные друг другу. А я чужая. У меня нет родины, нет дома, нет языка. Я сама по себе. Я отверженная.
У нее вырвался печальный смешок.
– Я русская, а я только то и знаю о России, что читала. Я тоскую по бескрайним полям золотых хлебов, по серебристым березовым рощам, о которых
читала в книгах, но, как ни стараюсь, не могу себе их представить. Москву я знаю такой, какой видела ее в кино. Иногда ломаю голову, пытаюсь
вообразить себя в русской деревне, в беспорядочном селении, где дома сложены из бревен, а крыши соломенные, я читала о них у Чехова, и не могу, и
знаю, мне видится совсем не то, что на самом деле. Я русская, а на своем родном языке говорю хуже, чем по английски и по французски. Толстого и
Достоевского мне легче читать в переводе. Для своих соотечественников я такая же чужая, как для англичан и французов. Вы, у кого есть дом, и
родина, и любящие вас люди, и еще другие, у кого те же обычаи, что и у вас, и вы их понимаете, даже если с ними незнакомы,– разве вы можете
сказать, что значит быть одной в целом свете?
– И у вас совсем нет родных?
– Никого. Мой отец был социалист, но он был тихий, мирный человек, поглощенный своими учеными занятиями, и не участвовал в политике. Он
приветствовал революцию и думал, что она откроет для России новую эру. Он принял большевиков. Только просил, чтобы ему позволили продолжать
работать в университете. Но его уволили, а потом он узнал что ему грозит арест. Мы бежали через Финляндию, отец, мать и я. Мне было два года.
Двенадцать лет мы жили в Англии. Как жили, одному Богу известно. Иногда отцу перепадала кой какая работа, иногда люди нам помогали, но отец
тосковал по родине. Прежде, кроме студенческих лет в Берлине, он никогда не уезжал из России; он не мог привыкнуть к английскому образу жизни и
наконец почувствовал, что должен вернуться. Мать умоляла его не ехать. Он ничего не мог с собой поделать, не мог он не поехать, слишком сильно
было желание; он связался с людьми из русского посольства в Лондоне, сказал, что готов выполнять любую работу, какую бы ему ни предложили
большевики; в России у него было имя, в свое время книги его удостаивались всяческих похвал, в своей области он был признанным авторитетом. Ему
чего только не наобещали, и он отправился. Едва пароход пристал, отца схватили агенты Чека. Мы слышали, что его посадили в тюремную камеру на
четвертом этаже и потом выбросили из окна. А сказали, что он покончил с собой.
Лидия коротко вздохнула и зажгла очередную сигарету. После ужина она курила без передышки.
– Отец был мягкий, кроткий. В жизни никого не обидел. Мама мне говорила, что за все годы их семейной жизни он ни разу ей резкого слова не сказал.
Оттого что он помирился с большевиками, люди, которые до этого нам помогали, перестали помогать. Мама решила, нам лучше уехать в Париж. У нее
здесь были друзья. Они нашли ей работу – она отправляла письма. Я стала ученицей портнихи. Мама умерла, потому что на двоих еды не хватало, и она
отказывала себе, чтобы я не ходила голодная. Я нашла работу у одной портнихи, она платила мне половину обычного жалованья, потому что я русская.
Если бы те мамины друзья, Алексей и Евгения, не приютили меня, я бы тоже голодала. Алексей играл на скрипке в оркестре в русском ресторане, а
Евгения работала в дамской уборной. У них было трое детей, и мы вшестером жили в двух комнатах. Алексей по профессии адвокат, он был одним из
папиных учеников в университете.
– Вы и сейчас не потеряли их из виду?
– Нет, конечно.
Алексей играл на скрипке в оркестре в русском ресторане, а
Евгения работала в дамской уборной. У них было трое детей, и мы вшестером жили в двух комнатах. Алексей по профессии адвокат, он был одним из
папиных учеников в университете.
– Вы и сейчас не потеряли их из виду?
– Нет, конечно. Теперь они очень бедствуют. Понимаете, всем обрыдли русские, обрыдли русские рестораны и русские оркестры. Алексей уже четыре
года без работы. Он ожесточился, стал вздорным, много пьет. Одну их дочь взяла на попечение тетушка, живущая в Ницце, а другая пошла в услужение,
сын теперь наемный танцор и промышляет в ночных клубах на Монмартре; он часто бывает здесь, не знаю, почему сегодня его нет, может, с кем то
поладил. Отец, когда пьян, бьет его и проклинает, но сотня франков, которые он приносит в дом, если ему повезет найти пару, помогает сводить
концы с концами. Я до сих пор живу у них.
– Вот как?– удивился Чарли.
– Надо же мне где то жить. В Serail я ухожу только вечером, и если дела там идут вяло, в четыре пять утра уже возвращаюсь. Но они живут ужасно
далеко.
Они немного помолчали.
– Что вы имели в виду, когда сказали, что плакали не из за того, о чем я подумал? – спросил наконец Чарли.
Она опять глянула на него подозрительно и с любопытством.
– Вы хотите сказать, что и вправду не знаете, кто я? Я думала, ваш друг Саймон потому и послал за мной.
– Ничего он мне не говорил… сказал только, что с вами я не зря потрачу время.
– Я жена Робера Берже. Вот почему меня взяли в Serail, хоть я и русская. Это приятно возбуждает клиентов.
– Боюсь, я совершенный тупица, но, право, я не понимаю, о чем вы толкуете.
У Лидии вырвался короткий, резкий смешок.
– Такова слава. Имя, которое у всех на устах, ничего не значит там, куда можно доехать за один день. Робер Берже убил английского букмекера Тедди
Джордана. Его приговорили к пятнадцати годам каторжных работ. Он в Сен Лоране, во Французской Гвиане.
Сказала она это так буднично, что Чарли ушам своим не поверил. Слова Лидии привели его в ужас, испугали, потрясли.
– Неужели вы правда не знали?
– Даю вам слово. Сейчас, когда вы об этом заговорили, мне вспоминается, я читал об этом в английских газетах. Это произвело изрядную сенсацию,
ведь… ведь жертвой был англичанин, вот только я забыл имя… имя… вашего мужа.
– Во Франции это тоже произвело сенсацию. Суд длился три дня. Люди рвались туда. Газеты отвели ему целиком первые полосы. Все только об этом и
говорили. Да, была настоящая сенсация. Вот тогда я впервые увидела вашего друга Саймона, во всяком случае он впервые увидел меня, он давал
материалы об этом деле в свою газету, а я была в суде. Захватывающий получился процесс, журналистам было на чем показать себя. Попросите Саймона,
пускай он вам расскажет. Он гордится статьями, которые тогда написал. Они были до того умные, отрывки из них перевели и напечатали во французских
газетах. Саймон очень на этом выдвинулся.
Чарли не знал, что сказать. Он злился; это вполне в духе Саймона, – разыграть такую вот злую шутку и поставить приятеля в дурацкое положение.
– Для вас все это, наверно, было ужасно,– запинаясь, сказал он.
Лидия чуть повернулась, заглянула ему в глаза. Чарли, чья жизнь всегда проходила в приятном окружении, никогда еще ни на одном лице не видел
такого чудовищного отчаяния. В лице Лидии сейчас не осталось почти ничего человеческого, оно скорее походило на одну из японских масок какие
художник создает, чтобы выразить то или иное чувство. Чарли бросило в дрожь.