Обогател я силой, как в сказке, и стала она мне с того
часа неоценимо дорога. Первый раз сказала, что любит, первый раз тогда обнял я её и так поцеловал, что весь перестал быть, как это случалось со
мной во время горячей молитвы.
К покрову дом наш был готов -- пёстрый вышел, некоторые брёвна чёрные, обгорелые. Вскоре и свадьбу справили мы; тесть мой пьян нализался и
всё время хохотал, как чёрт в удаче; тёща смотрела на нас, плакала, -- молчит, улыбается, а по щекам слёзы текут.
Титов орёт:
-- Эй, не плачь! Какой у нас зять, а? Праведник!
И матерно ругается.
Гости были важные, -- поп, конечно, становой, двое волостных старшин и ещё разные осетры, а под окнами сельский народ собрался, и в нём
Мигун весёлый человек. Балалайка его тренькает.
Я у окна сидел, тонкий голос Савёлкин доходит до меня, хоть и боится он громко шутить, а, слышу я, распевает:
Напились бы вы скорее да полопались!
А наелись бы вы досталь да и треснули!
Насмешки его понравились мне тогда, хоть не до него было, -- жмётся ко мне Ольга и шепчет:
-- Кончилось бы скорее всё это, еда и питьё!
Тошно было ей глядеть на жадность людскую, да и мне противно.
Как познали мы с нею друг друга, то оба заплакали, сидим на постели обнявшись, и плачем, и смеёмся от великой и не чаянной нами радости
супружества. До утра не спали, целовались всё и разговаривали, как будем жить; чтобы видеть друг друга -- свечу зажгли.
Говорила она мне, обнимая тёплыми руками:
-- Будем жить так, чтобы все любили нас! Хорошо с тобой, Матвей!
Оба мы были как пьяные от неизречённого счастья нашего, и сказал я ей:
-- Пусть меня поразит господь, если ты, Ольга, когда-нибудь по вине моей другими слезами заплачешь!
А она:
-- Я, -- говорит, -- от тебя всё приму, буду тебе мать и сестра, одинокий ты мой!
Зажили мы с ней, как в сладком бреду. Дело я делаю спустя рукава, ничего не вижу и видеть не хочу, тороплюсь всегда домой, к жене; по полю
гуляем с нею, ходим в лес.
Вспомнил старину -- птиц завёл, дом у нас светлый, весёлый, всюду на стенах клетки висят, птицы поют. Жена, тихая, полюбила их; приду,
бывало, домой, она рассказывает, что синица делала, как щур пел.
По вечерам я минею или пролог читал, а больше про детство своё рассказывал, про Лариона и Савёлку, как они богу песни пели, что говорили о
нём, про безумного Власия, который в ту пору скончался уже, про всё говорил, что знал, -- оказалось, знал я много о людях, о птицах и о рыбах.
Всей силы счастья моего словами не вычерпать, да и не умеет человек рассказать о
радостях своих, не приучен тому, -- редки радости его, коротки во времени.
Ходим в церковь с женой, встанем рядом в уголок и дружно молимся. Молитвы мои благодарные обращал я богу с похвалой ему, но и с гордостью
такое было чувство у меня, словно одолел я силу божию, против воли его заставил бога наделить меня счастьем; уступил он мне, а я его и
похваливаю: хорошо, мол, ты, господи, сделал, справедливо, как и следовало!
Эх, язычество нищенское!
Зиму прожил я незаметно, как один светлый день; объявила мне Ольга, что беременна она, -- новая радость у нас.
Молитвы мои благодарные обращал я богу с похвалой ему, но и с гордостью
такое было чувство у меня, словно одолел я силу божию, против воли его заставил бога наделить меня счастьем; уступил он мне, а я его и
похваливаю: хорошо, мол, ты, господи, сделал, справедливо, как и следовало!
Эх, язычество нищенское!
Зиму прожил я незаметно, как один светлый день; объявила мне Ольга, что беременна она, -- новая радость у нас. Тесть мой угрюмо крякает,
тёща смотрит на жену мою жалостливо и всё что-то нашёптывает ей. Затевал я своё дело начать, думал пчельник устроить, назвать его, для счастья,
Ларионовым, разбить огород и заняться птицеловством -- всё это дела для людей безобидные.
Как-то раз Титов говорит мне сурово таково:
-- Ты, Матвей, больно рано обсахарился, гляди -- скоро прокиснешь! Летом ребёнок родится у тебя -- али забыл?
Мне давно хотелось правду сказать ему, как я в то время понимал её, и вот говорю:
-- Сколько надо было мне греха сделать -- сделал я, поравнялся с вами, чего вам хотелось, -- ну, а ниже вас не буду стоять!
-- Не понимаю, -- говорит, -- что ты хочешь мне доказать! Я тебе говорю просто: семьдесят два рубля в год для семейного не деньги, а
дочернино приданое я тебе не позволю проедать! Думай! Мудрость же твоя -- просто злость против меня, что я тебя умнее, и пользы в ней -- ни тебе,
ни мне. Всякий свят, пока черти спят!
Трудно было, а, жалеючи Ольгу, сдержался я, не избил его.
На селе известно стало, что я с тестем не в ладу живу, стал народ поласковее глядеть на меня. Сам же я от радостей моих мягче стал, да и
Ольга добра сердцем была -- захотелось мне расплатиться с мужиками по возможности. Начал я маленько мирволить им: тому поможешь, этого прикроешь.
А в деревне -- как за стеклом, каждый твой взмах руки виден всем. Злится Титов:
-- Опять, -- говорит, -- хочешь бога подкупить?
Решил я бросить контору, говорю жене:
-- Шесть рублей в месяц -- и больше -- я на птицах возьму!
Опечалилась подруга моя.
-- Делай, как знаешь, только не остаться бы нищими! Жалко, -- говорит, папашу: хочет он тебе добра и много принял греха на душу ради
нас...
"Эх, думаю, милая! Село мне его добро под девятое ребро!"
И на другой день сказал тестю, что ухожу. Усмехнулся он, спрашивает:
-- В солдаты?
Ожёг! Понимаю я, что напакостить мне -- легко для него: знакомства он имеет большие, везде ему почёт, и попаду я в солдаты, как в воду
камень. Дочери своей он не пожалеет, -- у него тоже большая игра с богом была.
И -- петля за петлёй на руки мне! Жена тайно плакать начала, глаза у неё всегда красные. Спросишь её:
-- Ты что, Оля?
А она говорит:
-- Нездоровится.
Помню клятву мою перед ней, неловко, стыдно мне. Один бы шаг ступить, -- и решимость есть, -- жалко женщину любимую! Не будь её, пошёл бы
я в солдаты, только бы Титова избежать.