-- Смутился, -- мол, -- душой я, батюшка.
А секретарь этот, стоя сзади меня, шепчет:
-- Говори: ваше преподобие!
-- Велите, -- говорю, -- уйти служащему, мне при нём стеснительно...
Взглянул на меня протопоп, пожевал губами, приказывает:
-- Выдь за дверь, Алексей! Ну, говори, что сделал?
-- Сомневаюсь, -- мол, -- в милосердии господнем.
Он руку ко лбу приложил, поглядел на меня и нараспев шепчет:
-- Что? Что-о такое, а? Ах ты, дубина!
Обижаться мне не время было, да и не обидна привычка властей наших ругать людей, они ведь не так со зла, как по глупости.
Говорю ему:
-- Послушайте меня, ваше преподобие!
Да и присел было на стул -- но замахал старичок руками, кричит:
-- Встань! Встань! На колени должен пасть предо мной, окаянный!
-- Зачем же, -- говорю, -- на колени-то? Ежели я виноват, то не перед вами, а перед богом!
Он -- пуще сердится:
-- А я кто? Кто я тебе? Кто я богу?
Из-за пустяка мне с ним стыдно спорить. Опустился на колени -- на вот! А он, пальцем мне грозя, шипит:
-- Я тебя научу священство уважать!
Пропадает у меня охота беседовать с ним, и покамест совсем не пропала -- начал я говорить; начал, да скоро и забыл про него -- первый раз
вслух-то говорю мысли мои, удивляюсь словам своим и весь -- как в огне.
Вдруг слышу -- кричит старичок:
-- Молчи, несчастный!
Я -- как об стену с разбега ударился. Стоит он надо мной и шепчет, потрясая руками:
-- Понимаешь ли ты, безумное животное, слова твои? Чувствуешь ли велие окаянство твоё, безобразный? Лжёшь, еретик, не на покаяние пришёл
ты, а ради искушения моего послан дьяволом!
Вижу я -- не гнев, а страх на лице у него. Трясётся борода, и руки, простёртые ко мне, мелко дрожат.
Я тоже испугался.
-- Что вы, -- говорю, -- ваше преподобие, я в бога верую!
-- Лжёшь, собака заблудшая!
И начал он мне угрожать гневом божиим и местью его, -- начал говорить тихим голосом; говорит и весь вздрагивает, ряса словно ручьями течёт
с него и дымом зелёным вьется. Встаёт господь предо мною грозен и суров, ликом тёмен, сердцем -- гневен, милосердием скуп и жестокостью подобен
иегове, богу древлему.
Я и говорю протопопу:
-- Сами вы в ересь впадаете, -- разве это христианский бог? Куда же вы Христа прячете? На что вместо друга и помощника людям только судию
над ними ставите?..
Тут он меня за волосья ухватил, дёргает и шепчет, всхлипывая:
-- Проклятый, ты кто такой, кто? Тебя надо в полицию представить, в острог, в монастырь, в Сибирь...
Тогда я опомнился.
..
Тогда я опомнился. Ясно, что коли человек полицию зовёт бога своего поддержать, стало быть, ни сам он, ни бог его никакой силы не имеют, а
тем паче -- красоты.
Поднимаюсь с колен и говорю:
-- Пустите-ка меня...
Отшатнулся старик, задыхается:
-- Что хочешь делать?
-- Уходить хочу! Научиться, -- мол, -- мне у вас нечему, речи ваши мертвы, да и бога ими умерщвляете вы!
Он снова начал говорить о полиции, ну, мне это всё равно: полиция больше того не отнимет, сколько он хотел.
-- Славе божией, -- говорю ему, -- служат ангелы, а не полиция, но ежели вы иначе веруете -- поступайте по вере вашей.
Наскакивает он на меня, зелёный.
-- Алексей, -- кричит, -- гони его вон!
Алексей этот с большим усердием вытолкал меня на улицу.
Вечер был, часа два беседовал я с протопопом. Сумрачно на улице, скверно. Народ везде гуляет, говор и смех -- о ту пору праздники были,
святки. Иду расслабленно, гляжу на всех, обидно мне и хочется кричать:
"Эй, народ! Чему радуешься? Бога у тебя искажают, гляди!"
Иду -- как пьяный, тоска мне, куда идти -- не знаю. К себе, на постоялый, -- не хочется: шум там и пьянство. Пришёл куда-то на окраину
города, стоят домики маленькие, жёлтыми окнами в поле глядят; ветер снегом поигрывает, заметает их, посвистывает. Пить мне хочется, напиться бы
пьяному, только -- без людей. Чужой я всем и перед всеми виноват.
"А что, -- думаю, -- пойду вдоль по полю, куда приду?"
Вдруг из ворот женщина выскочила, в одном платье, едва шалью покрыта; взглянула в лицо мне, спрашивает:
-- Как зовут?
Понял, что гадает она, говорю:
-- Не скажу, потому -- несчастлив человек.
Она смеётся.
-- На праздниках-то? Мне веселье не в пору.
-- А что, -- спрашиваю, -- есть здесь близко трактир какой-нибудь, посидел бы я там, а то -- холодно!
Смотрит она на меня пристально и говорит ласково так:
-- Вон там трактир, а хочешь -- иди ко мне, чаем напою!
Не подумал и -- без воли -- пошёл за нею. Вот я в комнате; на стене лампа горит, в углу, под образами, толстая старуха сидит, жуёт что-то,
на столе -- самовар. Уютно, тепло. Усадила меня эта женщина за стол; молодая, румяная она, грудь высокая. Старуха из угла смотрит на меня и
сопит. Лицо у неё большое, дряблое и словно без глаз. Неловко мне -- зачем пришёл? Кто такие?
Спрашиваю молодку:
-- Чем занимаетесь?
-- Кружева плетём
Верно: с полки гроздьями коклюшки висят. А она вдруг задорно улыбнулась и говорит прямо в глаза мне:
-- А ещё -- гуляю я!
Старуха засмеялась жирновато:
-- Экая ты, Танька, бесстыдница!
Не скажи старуха этого -- я бы не понял Татьяниных слов, а понял сконфузился.