Мелкие карминно-красные сгустки и волокна, которые тянулись по воде от нижних пробоин в корпусе, они давно уже проглотили,
при каждом глотке встряхивая свои уродливые головы и продолговатые, суживающиеся к хвосту тела. Они не хотели теперь уходить оттуда, где им
удалось так сытно и неожиданно поесть.
В кокпите было еще три человека. Один, мертвый, лежал на спине возле штурвального сиденья, с которого он, по-видимому, соскользнул. Другой,
тоже мертвый, сгорбившись, привалился к правой задней подпорке тента. Третий, еще живой, ко с помутившимся сознанием, лежал на боку, положив
голову на руку.
Двойное днище лодки было полно бензину, и когда ее качало, слышно было, как он там плескался. Раненый, Гарри Морган, думал, что этот звук
идет у него из живота, и ему теперь казалось, что живот у него большой, как озеро, и это озеро плещется у обоих берегов сразу. Это происходило
оттого, что он теперь лежал, подняв колени и запрокинув голову. Вода в озере, которым был его живот, была очень холодная; такая холодная, что,
когда он ступил в нее, у него онемели ноги, и теперь ему было невыносимо холодно, и во всем был привкус бензина, как будто он сосал шланг для
перекачки бензина из одного бака в другой. Он знал, что никаких баков тут нет, хотя он чувствовал холод резинового шланга, который как будто
вошел через его рот и теперь свернулся, большой, холодный и тяжелый, у него внутри. При каждом его вдохе кольца шланга в животе стягивались еще
туже и холоднее, и сквозь плеск озера он ощущал его, точно большую, медленно ворочающуюся змею. Он боялся ее, но хотя она была в нем, казалось,
что она где-то бесконечно далеко, и беспокоило его только одно: холод.
Холод пронизывал его насквозь, режущий холод. который не хотел его отпускать, и он теперь лежал спокойно и прислушивался к ощущению холода.
Одно время ему казалось, что, если он сумеет сложиться пополам, ему станет тепло, как под одеялом, и ему даже показалось, что он сумел
сложиться так, и он уже почувствовал тепло. Но на самом деле это было кровотечение, которое он вызвал, подняв колени; и когда ощущение тепла
прошло, он понял, что сложиться пополам невозможно и что с холодом ничего поделать нельзя и не стоит сопротивляться. Он лежал, изо всех сил
стараясь не умереть как можно дольше после того, как уже остановятся мысли. Лодка поворачивалась на волнах, и он теперь был в тени, и ему
становилось все холоднее.
Лодку несло течением с десяти часов вечера, а теперь было уже далеко за полдень. На всей поверхности Гольфстрима не было видно ничего,
кроме морских водорослей, нескольких пухлых розовых медуз, плававших на поверхности воды, и далекого дымка танкерного судна, шедшего с грузом из
Тампико на север.
Глава двадцать первая
- Ну? - сказал Ричард Гордон своей жене.
- У тебя губная помада на сорочке, - сказала жена. - И около уха.
- Что ты скажешь на это?
- Что я скажу на это?
- Что ты скажешь на то, что я тебя застал лежащей на диване с этим неумытым пьяницей?
- Это не правда.
- А как я вас застал?
- Ты нас застал сидящими на диване.
- В темноте.
- Где ты был?
- У Брэдли.
- Да, - сказала она. - Я знаю. Не подходи ко мне. От тебя пахнет этой женщиной.
- Да, - сказала она. - Я знаю. Не подходи ко мне. От тебя пахнет этой женщиной.
- А от тебя чем пахнет?
- Ничем. Я сидела и разговаривала с хорошим знакомым.
- Ты его целовала?
- Нет.
- Он тебя целовал?
- Да, мне это было приятно.
- Ты сука.
- Если ты будешь меня так называть, я уйду от тебя.
- Ты сука.
- Пусть, - сказала она. - Все равно все кончено. Если б ты не был таким самонадеянным и если б я тебя так не жалела, ты бы понял, что все
уже давно кончено.
- Ты сука.
- Нет, - сказала она. - Я не сука. Я старалась быть хорошей женой, но ведь ты самонадеян и себялюбив, как петух. Только и знаешь
кукарекать:
"Посмотри, что я сделал. Посмотри, какое я дал тебе счастье. Ты должна бегать вокруг меня и кудахтать”. Так вот, ты мне вовсе не дал
счастья, и с меня довольно. Я свое откудахтала.
- Тебе нечего кудахтать. Ты не произвела на свет ничего такого, над чем можно было бы кудахтать.
- Чья это вина? Разве я не хотела ребенка? Но мы никак не могли себе этого позволить. Зато мы могли себе позволить ездить на Кап-д'Антиб
купаться и в Швейцарию ходить на лыжах. Мы могли себе позволить приехать сюда, в Ки-Уэст. С меня довольно. Ты мне опротивел. Эта толстая Брэдли
сегодня была последней каплей.
- Ах, пожалуйста, не припутывай ее сюда!
- Человек приходит домой весь в губной помаде. Неужели ты не мог хоть умыться? Вон, на лбу тоже.
- Ты целовала это пьяное ничтожество.
- Нет, этого не было. Но было бы, если б я знала, чем ты в это время занимаешься.
- Почему ты позволяла ему целовать себя?
- Я была взбешена. Мы ждали, ждали, ждали. Ты даже не подошел ко мне.
Ты ушел с этой женщиной и пропал на полдня. Джон проводил меня домой.
- Ах вот как, Джон?
- Да, Джон. Джон. ДЖОН.
- А фамилия его как? Томас?
- Его фамилия Мак-Уолси.
- А как это пишется-вместе или отдельно?
- Не знаю, - сказала она и засмеялась. Но потом она перестала смеяться. - Не воображай, что, раз я смеюсь, значит, все обошлось, - сказала
она, на глазах у нее выступили слезы, губы дрожали. - Ничего не обошлось. Это не обычная ссора. Все кончено. У меня к тебе нет ненависти.
Тут проще. Ты мне противен. Ты мне глубоко противен, и с меня довольно.
- Хорошо, - сказал он.
- Нет. Совсем не хорошо. Все кончено. Разве ты не понимаешь?
- Кажется, понимаю.
- Пусть тебе не кажется.
- Не устраивай мелодраму, Эллен!
- Это я устраиваю мелодраму? Ничего подобного. Просто я ухожу от тебя.
- Нет, ты не уйдешь.
- Я сказала. Больше повторять не буду.
- Что ты собираешься делать?
- Не знаю. Может быть, выйду за Джона Мак-Уолси.
- Не выйдешь.
- Выйду, если захочу.