Прежде он видел в кровопролитии справедливость и с
покойною совестью истреблял кого следовало; теперь же мы хоть и считаем
кровопролитие гадостью, а все-таки этой гадостью занимаемся, да еще больше, чем
прежде. Что хуже? - сами решите. Говорят, Клеопатра[8] (извините за пример из
римской истории) любила втыкать золотые булавки в груди своих невольниц и
находила наслаждение в их криках и корчах. Вы скажете, что это было во времена,
говоря относительно, варварские; что и теперь времена варварские, потому что
(тоже говоря относительно) и теперь булавки втыкаются; что и теперь человек хоть
и научился иногда видеть яснее, чем во времена варварские, но еще далеко не
приучился поступать так, как ему разум и науки указывают. Но все-таки вы
совершенно уверены, что он непременно приучится, когда совсем пройдут кой-какие
старые, дурные привычки и когда здравый смысл и наука вполне перевоспитают и
нормально направят натуру человеческую. Вы уверены, что тогда человек и сам
перестанет добровольно ошибаться и, так сказать, поневоле не захочет роднить
свою волю с нормальными своими интересами. Мало того: тогда, говорите вы, сама
наука научит человека (хоть это уж и роскошь, по-моему), что ни воли, ни каприза
на самом-то деле у него и нет, да и никогда не бывало, а что он сам не более,
как нечто вроде фортепьянной клавиши[9] или органного штифтика; и что, сверх
того, на свете есть еще законы природы; так что все, что он ни делает, делается
вовсе не по его хотенью, а само собою, по законам природы. Следственно, эти
законы природы стоит только открыть, и уж за поступки свои человек отвечать не
будет и жить ему будет чрезвычайно легко. Все поступки человеческие, само собою,
будут расчислены тогда по этим законам, математически, вроде таблицы логарифмов,
до 108 000, и занесены в календарь; или еще лучше того, появятся некоторые
благонамеренные издания, вроде теперешних энциклопедических лексиконов, в
которых все будет так точно исчислено и обозначено, что на свете уже не будет
более ни поступков, ни приключений.
Тогда-то, - это всё вы говорите, - настанут новые экономические отношения,
совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностью, так что в один
миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся
всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец[10]. Тогда... Ну, одним
словом, тогда прилетит птица Каган[11]. Конечно, никак нельзя гарантировать (это
уж я теперь говорю), что тогда не будет, например, ужасно скучно (потому что что
ж и делать-то, когда все будет расчислено по табличке), зато все будет
чрезвычайно благоразумно. Конечно, от скуки чего не выдумаешь! Ведь и золотые
булавки от скуки втыкаются, но это бы все ничего. Скверно то (это опять-таки я
говорю), что чего доброго, пожалуй, и золотым булавкам тогда обрадуются. Ведь
глуп человек, глуп феноменально. То есть он хоть и вовсе не глуп, но уж зато
неблагодарен так, что поискать другого, так не найти. Ведь я, например,
нисколько не удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего
благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, лучше
сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией, упрет руки в боки и скажет
нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного
разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтоб все эти логарифмы отправились
к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить! Это бы еще ничего, но
обидно то, что ведь непременно последователей найдет: так человек устроен. И все
это от самой пустейшей причины, об которой бы, кажется, и упоминать не стоит:
именно оттого, что человек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать
так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода; хотеть же
можно и против собственной выгоды, а иногда и положительно должно (это уж моя
идея).
Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы
самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до
сумасшествия, - вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная
выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы
и теории постоянно разлетаются к черту. И с чего это взяли все эти мудрецы, что
человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего
это непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно
выгодного хотенья? Человеку надо - одного только самостоятельного хотенья, чего
бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела. Ну и хотенье ведь
черт знает...
VIII
- Ха-ха-ха! да ведь хотенья-то, в сущности, если хотите, и нет! - прерываете вы
с хохотом. - Наука даже о сю пору до того успеха разанатомировать человека, что
уж и теперь нам известно, что хотенье и так называемая свободная воля есть не
что иное, как...
- Постойте, господа, я и сам так начать хотел. Я, признаюсь, даже испугался. Я
только что хотел было прокричать, что хотенье ведь черт знает от чего зависит и
что это, пожалуй, и слава богу, да вспомнил про науку-то и... оселся. А вы тут и
заговорили. Ведь в самом деле, ну, если вправду найдут когда-нибудь формулу всех
наших хотений и капризов, то есть от чего они зависят, по каким именно законам
происходят, как именно распространяются, куда стремятся в таком-то и в таком-то
случае и проч., и проч., то есть настоящую математическую формулу, - так ведь
тогда человек тотчас же, пожалуй, и перестанет хотеть, да еще, пожалуй, и
наверно перестанет. Ну что за охота хотеть по табличке? Мало того: тотчас же
обратится он из человека в органный штифтик или вроде того; потому, что же такое
человек без желаний, без воли и без хотений, как не штифтик в органном вале? Как
вы думаете? Сосчитаем вероятности, - может это случиться или нет?
- Гм... - решаете вы, - наши хотенья большею частию бывают ошибочны от
ошибочного взгляда на наши выгоды. Мы потому и хотим иногда чистого вздору, что
в этом вздоре видим, по глупости нашей, легчайшую дорогу к достижению
какой-нибудь заранее предположенной выгоды. Ну, а когда все это будет
растолковано, расчислено на бумажке (что очень возможно, потому что гнусно же и
бессмысленно заранее верить, что иных законов природы человек никогда не
узнает), то тогда, разумеется, не будет так называемых желаний. Ведь если
хотенье стакнется когда-нибудь совершенно с рассудком, так ведь уж мы будем
тогда рассуждать, а не хотеть собственно потому, что ведь нельзя же, например,
сохраняя рассудок, хотеть бессмыслицы и таким образом зазнамо идти против
рассудка и желать себе вредного... А так как все хотенья и рассуждения могут
быть действительно вычислены, потому что когда-нибудь откроют же законы так
называемой нашей свободной воли, то, стало быть, и, кроме шуток, может
устроиться что-нибудь вроде таблички, так что мы и действительно хотеть будем по
этой табличке. Ведь если мне, например, когда-нибудь, расчислят и докажут, что
если я показал такому-то кукиш, так именно потому, что не мог не показать и что
непременно таким-то пальцем должен был его показать, так что же тогда во мне
свободного-то останется, особенно если я ученый и где-нибудь курс наук кончил?
Ведь я тогда вперед всю мою жизнь на тридцать лет рассчитать могу; одним словом,
если и устроится это, так ведь нам уж нечего будет делать; все равно надо будет
принять. Да и вообще мы должны, не уставая, повторять себе, что непременно в
такую-то минуту и в таких-то обстоятельствах природа нас не спрашивается; что
нужно принимать ее так, как она есть, а не так, как мы фантазируем, и если мы
действительно стремимся к табличке и к календарю, ну, и.