Она опустилась ближе к верхушкам деревьев и полетела над ними. Ветер ласкал лицо, она закрыла глаза, подняла подбородок и в легком парении продолжила свой восхитительный полет.
Она увидела, как выглянуло солнце, и его летние лучи коснулись тела, стало тепло, она выгнулась, стараясь не потерять равновесие в полете, подставила плечи и грудь под теплый солнечный ветер. Внутри защекотало. Почему-то нельзя летать животом кверху, как в воде, жаль. Но это нежное тепло грело ее, и ей совершенно не хотелось открывать глаза, только вот… что впереди? Просыпаться все равно придется.
Тиана открыла глаза, моргнула; прямо на ее лице лежал солнечный луч. Это утреннее солнце, только оно так низко висит над горизонтом, и только в это время оно такое ласковое и приветливое. Утро. Тиана, прищурившись, смотрела на открытое окно. Свет не резал ее глаза, солнце еще не набрало дневную силу, оно только ласкало, но не жгло. Она прижалась щекой к подушке, чувствуя себя защищенной, как будто это была мамина шаль.
Мысленно она оставалась в полете, тело еще парило. Ей казалось, что она сейчас опускается, и так стремительно, что даже дух захватило; она перестала дышать, внутри все замерло, даже сердце стало биться медленней, и Тиана прикрыла глаза. Плавный вираж, и ее ноги коснулись земли, вздох облегчения, руки опустились. Она присела на землю, коснулась редкой травы, взяла в ладонь горсть теплого песка и сжала его в кулачке. Теплый и мягкий. Она чуть-чуть расслабила ладонь, и он тут же заструился между ее пальцев, он вытекал сквозь них, и вот ладонь уже осталась совершенно пустой. Что это было? Любовь? Надежда?..
В следующее мгновение она взаправду открыла глаза. Никакого солнца, в комнате предрассветный сумрак, скоро появится Мэри будить к утренней молитве. И день пойдет своим чередом: в переплетенных святых словах, в повседневных обязанностях, в запертых в сердце тайнах. Все будет как всегда.
Нет.
Все изменилось.
Глава 7
Эдвард не привык терять время.
Время — это ценная вещь; даже проводя его в праздности, нужно понимать, зачем его так проводишь. Провалялся целый день на кушетке — так хоть подумай о смысле бытия, разложи по полочкам события бывшие и грядущие или посмотри сны после ночных приключений. А если впереди маячит цель, которую нужно достигнуть, кушетка отменяется. Поэтому три дня после бала у графа де Грандидье Эдвард провел, собирая сведения.
Он написал нескольким лицам, состоявшим в знакомстве с семьей Меррисон, и нанес несколько визитов. В том числе леди Уилкинс, одной из самых известных лондонских сплетниц, которая оказалась чрезвычайно полезной. Леди Уилкинс уже исполнилось шестьдесят, но взгляд ее по-прежнему оставался острым, а язык — без костей. Именно от нее Эдвард получил больше всего фактов.
Он приехал, конечно же, с подарками: дорогой шелковый платок и цветы оказались как нельзя кстати. Леди Уилкинс растаяла, словно мороженое под ярким солнышком, пригласила гостя в салон, обитый розовыми обоями, усадила на украшенное рюшечками кресло и, пользуясь отсутствием мужа, целыми днями заседавшего в парламенте, предалась любимому занятию: сплетням.
— Я еще помню Сьюзан Меррисон, — вещала леди Уилкинс, обмахивая шелковым веером морщинистую шею. — Очаровательная была женщина. Из хорошей семьи, в девичестве Митчелл, вы знаете, это те, у которых владения в Йоркшире. Семья не одобрила ее выбор, хотя отец дал благословение. Митчеллам не очень нравился Абрахам Меррисон: и знатностью он Сьюзан уступал, и принципиален был без меры — совсем не ее круга человек. Однако эта девушка делала то, чего желала, а желала она за лорда Меррисона замуж и отступать не собиралась. Ну, обвенчались, стали жить; совсем скоро первая девочка родилась. Тогда Меррисоны чаще появлялись в обществе, никто над ними не смеялся, были как все. Затем Сьюзан родила вторую, а потом и третью; муж ее все огорчался, что наследника нет, думаю, именно он заставлял ее беременеть снова и снова, хотя врачи ей намекали: не стоит.
Тогда Меррисоны чаще появлялись в обществе, никто над ними не смеялся, были как все. Затем Сьюзан родила вторую, а потом и третью; муж ее все огорчался, что наследника нет, думаю, именно он заставлял ее беременеть снова и снова, хотя врачи ей намекали: не стоит. Или религия ему диктовала запретить ей пить отвары, чтоб не зачать, когда не нужно. Ну, как бы там ни было, она понесла в четвертый раз и умерла родами, ребенок тоже не выжил — говорят, мальчик был. Тут-то Абрахама Меррисона словно подменили. Он и раньше на религии был сосредоточен, а после смерти супруги и вовсе решил, что его Бог наказал за грехи.
— Были грехи? — усмехнулся внимательно слушавший Эдвард.
— Доказательств нет, но поговаривают, что, пока Сьюзан четвертого носила, Абрахам завел любовницу. Кто она — не знаю, и была ли — не знаю тоже. Однако слухи ходили. Вот, может, он и решил, что раз взял на себя грех прелюбодеяния, так и жена его и наследник из-за того умерли. И все, бросился отмаливать грехи. Несколько лет вообще не выезжал, потом начал; он ведет просветительскую деятельность и водит знакомство с главами религиозных общин, и у себя в Глостершире, и здесь. Девочки подросли, он им дал воспитание, как полагается, и позволил выезжать в свет, только страшно боится, что какой-нибудь негодник украдет их честь. Ну, и все им запрещено, конечно. На мужчину кокетливо смотреть — грешно, красивую одежду носить — грешно, надо молиться целыми днями, о танцах и приемах вообще хорошо бы позабыть. Но лорд Меррисон, конечно, понимает: запрешь трех таких птичек в клетку — взбунтуются, и потому кое-что им позволяет. То ли в память о жене, то ли его сестра, Джоанна, потихоньку нашептывает. Та еще штучка, эта Джоанна Меррисон, знаю я про нее кое-что.
Леди Уилкинс сладко улыбнулась.
Джоанна Меррисон совершенно не интересовала Эдварда.
— А девушки? В чем-то замечены?
— Увы, нет. — Леди Уилкинс развела руками. — Они на балы ездят под присмотром отца, в Гайд-парке гуляют с ним и с тетей, им не дают даже глаз поднять. Большинство над ними смеется, а мне вот жаль бедняжек. Они ведь были бы хороши, если бы их приодеть да причесать; у старшей кожа чудесная, просто фарфоровая, средняя сама по себе хороша, а по младшей видно, что скоро окончательно расцветет, хоть и худосочная. Я видела, как вы танцевали с нею у Грандидье. — От цепкого взгляда старой сплетницы ничто не ускользало. — Неужто заинтересовались малышкой?
«Только этих слухов мне и не хватало», — подумал Эдвард.
— Отнюдь, — произнес он равнодушно, и леди Уилкинс разочарованно вздохнула. — Меня скорее заинтересовала загадка, отчего этих девушек держат в черном теле и не дают им вздохнуть.
— О, так все из-за истовой веры в Бога. И нежелания грешить, конечно. Они пуритане.
— Простите? — озадачился Эдвард. — Но пуритане покинули Англию сотню лет назад! Разве что в Новом Свете они еще есть. Но здесь, у нас?..
— Это вы так полагаете. А Абрахам Меррисон думает иначе. — Леди Уилкинс усмехнулась. — Он счел пуританство единственным приемлемым для себя путем. И пускай таким образом он вступает в конфликт с англиканской церковью, он не выставляет свои религиозные пристрастия на всеобщее обозрение. Он, можно сказать, пуританин тайный.
— Слишком труслив для того, чтобы во всеуслышание заявить о своих пристрастиях. Понимаю.
Эдвард действительно понимал: бросать вызов церкви — на это немногие осмеливались. Он, например. Однако лорд Картрайт был слишком ленив, чтобы всерьез заняться подобным противостоянием. К тому же его религиозные воззрения вполне уживались с англиканской церковью, он только много грешил, соблазняя женщин и предаваясь мирским удовольствиям, что раздражало некоторых священнослужителей.