Он обернулся, в глазах промелькнула тревога – какой еще сюрприз приготовила его дражайшая женушка? – и этот взгляд ранил меня в самое сердце.
Тогда я, с туфлями в руке, подошла к нему. Всю обратную дорогу домой я представляла себе, как брошусь в его объятия. И ничто не сможет мне помешать. Но, оказавшись в этой сумрачной, притихшей комнате, я вдруг почувствовала непонятную робость. Я остановилась возле мужа и, не спуская с него глаз, повернулась к мольберту. Женщина на картине наклонилась вперед, лицо искажено глухой яростью, темно-рыжие волосы завязаны свободным узлом, совсем как у меня накануне вечером. Поза женщины говорит о напряжении душевных сил, о затаенной обиде, а в том, что она отказывается смотреть на художника, кроется молчаливый протест.
У меня комок встал в горле.
– Это… шедевр, – прерывающимся голосом произнесла я.
Он оглянулся, и я увидела, насколько он измучен, веки набрякли и покраснели то ли от недосыпа, то ли от чего-то еще. И мне захотелось поскорее стереть следы печали на его лице, взять назад свои слова, поднять ему настроение.
– Ох, я была такой глупой… – начала я, но он не дал мне договорить, притянув к себе.
– Софи, не покидай меня! Больше никогда, – хрипло прошептал он мне на ухо.
Мы не разговаривали. Мы молча стояли, не в силах разжать объятия, словно встретились после долгой разлуки.
Его голос дрожал от переизбытка чувств.
– Мне пришлось написать твой портрет, потому что тебя не было рядом, а это единственный способ вернуть тебя.
– Я здесь, – прошептала я и, ласково запустив руки ему в волосы, наклонила его голову к своему лицу так, чтобы наше дыхание смешалось. – Я тебя больше не покину. Никогда.
– Мне хотелось написать тебя такой, какая ты есть. А получилась сердитая, несчастная Софи. И тогда я подумал: «Это я виноват в том, что она несчастна».
Я решительно покачала головой:
– Нет, это вовсе не ты, Эдуард. Давай забудем эту ночь. Ну пожалуйста.
Он отодвинул от меня мольберт:
– Тогда я не стану заканчивать картину. И вообще не желаю на нее смотреть. О Софи… Прости. Мне так жаль…
И я поцеловала его. Я поцеловала его, вложив в поцелуй всю силу своей любви. Этим поцелуем я хотела сказать Эдуарду, что люблю его до умопомрачения, что жизнь до встречи с ним была серой и унылой, а будущее без него представляется черным и беспросветным. Я хотела сказать, что люблю его безоглядно, чего сама от себя не ожидала. Люблю своего мужа. Своего красивого, непростого, талантливого мужа. Но мои чувства к нему были настолько безбрежными, что у меня не хватило слов их описать.
– Пойдем, – наконец произнесла я и, взяв его за руку, повела к постели.
– Знаешь, ты непременно должен закончить картину.
Приподнявшись на локте, он сонно сощурился:
– Но ты тут такая… несчастная.
– Возможно. Но это правда, Эдуард. А ты всегда показывал правду жизни. В том-то и состоит твой великий талант. – Я сладко потянулась, купаясь в нежном его взгляде. – И если честно, на нашем пути будет все. И размолвки, и плохое настроение.
Ведь медовый месяц не может продолжаться вечно.
– Нет, может, – ответил он, а когда я прошлепала босыми ногами по полу обратно к кровати, привлек меня к себе и грустно улыбнулся. – Он может длиться столько, сколько мы пожелаем. И как хозяин этого дома, я постановляю, что отныне и навеки веков каждый день нашего брака будет медовым месяцем.
– Покорно повинуюсь воле своего мужа, – вздохнула я, уютно устраиваясь возле него. – Мы попробовали и поняли, что размолвки и плохое настроение нас решительно не устраивают. А я в свою очередь торжественно клянусь сделать все, чтобы превратить нашу семейную жизнь в сплошной медовый месяц.
Мы лежали в умиротворенной тишине, я закинула на него ногу, ощущая жар мускулистого тела и приятную тяжесть мощной руки. Мне еще никогда в жизни не было так хорошо. Я вдыхала мускусный запах его кожи, слушала, как бьется его сердце, и расслаблялась. Наконец я почувствовала, что начинаю потихоньку задремывать, словно уплывая в светлую даль на пушистом теплом облаке. И тут Эдуард снова заговорил.
– Софи, – едва слышно произнес он, – раз уж у нас пошел такой откровенный разговор, я должен тебе кое-что сообщить. – (Я тотчас же приоткрыла один глаз.) – Надеюсь, твои чувства не будут слишком сильно задеты.
– Что такое? – У меня екнуло сердце.
На секунду замявшись, он взял мою руку в свою и сказал:
– Я понимаю, что ты собиралась меня побаловать. Но, честно говоря, я не люблю фуа-гра. И никогда не любил. Мне просто не хотелось с тобой пререка…
Однако ему не удалось договорить. Я закрыла ему рот поцелуем.
Поверить не могу, что ты звонишь мне во время медового месяца.
– Ну да. Дэвид решает какие-то дела в холле гостиницы. Вот я и подумала, что это идеальный повод выкроить время, чтобы поболтать две минутки.
Жасмин, прикрыв рукой микрофон, тихо говорит:
– Ладно, тогда, пожалуй, пойду в женский туалет, чтобы меня не засекла Бесли. Не отключайся. – (Я услышала звук закрываемой двери, торопливые шаги. И живо представила себе тесный офис над книжным магазином, плотный поток ползущего по Финчли-роуд транспорта, запах выхлопных газов в неподвижном летнем воздухе.) – Ну, давай выкладывай. Расскажи мне все. Буквально за двадцать секунд. У тебя, небось, теперь походка как у Джона Уэйна, да? И ты, наверное, просто улетно проводишь время?
Я обвела глазами наш номер, переведя взгляд с недавно покинутой Дэвидом смятой постели на стоявший на полу чемодан, который я без особого энтузиазма уже начала собирать.
– Все было немножко странно. Я имею в виду – привыкать к семейной жизни. Но я ужасно счастлива.
– Ух ты! Как я тебе завидую! А я вчера вечером ходила на свидание с Шоном Джефрисом. Помнишь его? Брат Фи. Ну того, с жуткими ногтями? Честно говоря, сама удивляюсь, почему сказала «да». Он всю дорогу занудно рассказывал о себе. По идее, я должна была быть поражена в самое сердце оттого, что у него есть двухэтажная квартира во Фрирн-Барнете.
– Что ж, неплохой райончик. Весьма перспективный.
– Сама квартира дает кучу возможностей.
– Главное, суметь подняться по лестнице, – захихикала я.