Ему понадобилось расколоть еще несколько поленьев, так что я стала смотреть, как он берет топор, чтобы порубить сухую ольху.
— Дедушка, разве тебе не нравится папина новая одежда? — спросила я.
Дедушка остановился с занесенным топором. Потом мягко опустил его на землю рядом со скамейкой, на которой я сидела.
— Мне очень даже нравится его одежда, Мия, — ответил он.
— Но ты выглядел таким печальным, когда бабушка об этом говорила.
Дедушка покачал головой.
— Все–то ты замечаешь. И это в десять лет.
— Это трудно не заметить. Когда ты печальный, ты и выглядишь печальным.
— Я не печальный. Твой папа, похоже, счастлив, и я думаю, из него получится хороший учитель. Вот повезет детям, которые прочтут «Великого Гэтсби» с твоим папой. Я только буду скучать по музыке.
— По музыке? Ты же никогда не ходил на папины концерты.
— У меня слабые уши. После войны. Болят от шума.
— Можно надевать наушники. Меня мама заставляет. Те, что вкладываются в уши, просто выпадают.
— Может быть, я попробую. Но я всегда слушал музыку твоего папы. Только на малой громкости. Признаюсь, я не слишком люблю все эти электрогитары — не в моем они вкусе. Но песни–то мне очень нравились, особенно слова. Примерно в твоем возрасте твой папа часто придумывал всякие увлекательные истории. Он садился за маленький стол и записывал их, потом давал бабушке перепечатать, а потом рисовал к ним картинки. Просто смешные истории про зверюшек, однако живые и остроумные. Это всегда напоминало мне ту книгу о паучихе и поросенке — как она называлась?
— «Паутинка Шарлотты»?
— Точно, она. Я всегда думал, что твой папа станет писателем, когда вырастет. И в некотором смысле ощущал, что так и получилось. Тексты, которые он пишет для своей музыки — это поэзия. Ты когда–нибудь слушала внимательно, что он там говорит?
Я покачала головой, внезапно устыдившись. Я даже не осознавала, что папа писал тексты для песен. Сам он не пел, и я попросту решила, что те люди, которые стоят перед микрофонами, и на–писали эти слова. Но я же сотни раз видела, как он сидит за кухонным столом с гитарой и блокнотом. Просто я никогда не связывала эти вещи.
Тем вечером, когда мы приехали домой, я поднялась в свою комнату с папиными альбомами и плеером. Я просмотрела вкладыш со списком песен, чтобы узнать, какие песни написал папа, а потом тщательно выписала все тексты. Только увидев их нацарапанными в тетрадке для лабораторных работ, я поняла, что имел в виду дедушка. Папины стихи были не просто зарифмованными текстами. Одну песню, называвшуюся «В ожидании возмездия», я прослушивала и перечитывала, пока не выучила наизусть. Она была на втором альбоме — единственная медленная песня, которую они сделали за все время своего существования. Звучала она почти как кантри, возможно из–за кратковременного увлечения Генри «народным» панком. Я слушала ее так много, что начала напевать вслух, даже не замечая этого.
Что это, не пойму?
Я иду — но к чему, куда?
И если дойду к нему,
Что буду делать тогда?
Пусто там теперь и темно,
Где от глаз твоих таял мрак.
Но так оно
Было слишком давно —
Ночью, вчера.
Ну а это–то что уже?
Что за звук слышу я?
Так со свистом мимо ушей
Проносится жизнь моя.
Оглянусь — за моей спиной
Все меньше, чем жизнь, стократ.
И это со мной
Уже очень давно —
С ночи, вчера.
Я ухожу — что ждать?
Миг — и за двери шаг.
Ты, верно, будешь гадать,
Что же пошло не так.
Я не выбираю, но
Я устал от борьбы и драк.
И все решено
Невозможно давно —
Ночью, вчера.
— Что это ты поешь, Мия? — спросил папа, застав меня за серенадой Тедди: я катала его в коляске по кухне в тщетных попытках усыпить.
— Твою песню, — смущенно ответила я, внезапно ощутив, будто вторглась на какую–то личную папину территорию. Может быть, нехорошо вот так ходить, распевая музыку других людей без их разрешения?
Но папа, похоже, умилился.
— Моя Мия поет «В ожидании возмездия» моему Тедди. Как вам это нравится? — Он наклонился, чтобы взъерошить мне волосы и потрепать Тедди по пухлой щеке. — Что ж, не буду тебе мешать. Продолжай. А я исполню эту партию. — И он перехватил у меня коляску.
Теперь мне было неловко петь перед ним, так что я просто мычала дальше, но потом папа запел сам, и дальше мы тихонько вели мелодию вдвоем, пока Тедди не заснул. Потом папа приложил палец к губам и жестом позвал меня за собой в гостиную.
— Хочешь сыграть в шахматы? — спросил он.
Он все время пытался научить меня играть, но мне казалось, что эта так называемая игра требует слишком много труда.
— Как насчет шашек? — предложила я.
— А давай.
Мы играли молча. Во время папиного хода я украдкой смотрела на него, на застегнутую на все пуговицы рубашку, стараясь вызвать в памяти быстро тающий образ парня с обесцвеченными волосами, в кожаной куртке.
— Пап?
— Хм?
— Можно тебя спросить?
— Всегда.
— Тебе грустно, что ты больше не играешь в группе?
— Не–а, — ответил он.
— Совсем–совсем?
Папины серые глаза встретились с моими.
— С чего это ты вдруг?
— Я говорила с дедушкой.
— А, понятно.
— Да?
Папа кивнул.
— Дедушка думает, что как–то надавил на меня, чтобы изменить мою жизнь.
— И что, это правда?
— Пожалуй, неким косвенным образом — да. Он просто был самим собой и показывал мне, что значит «отец».
— Но ты был хорошим папой, когда играл в группе. Самым лучшим папой. Я бы не хотела, чтобы ты это бросил ради меня. — Мне вдруг сдавило горло. — Сомневаюсь, что и Тедди бы захотел.
Папа улыбнулся и похлопал меня по руке.
— Мия–вот–те–на. Я ничего не бросаю. Тут нет расклада «или–или». Учительство или музыка. Джинсы или костюмы. Музыка всегда будет частью моей жизни.
— Но ты же ушел из группы! Перестал одеваться как панк!
Папа вздохнул.
— Это было нетрудно сделать. Я уже отыграл эту роль. Просто ушло то время. Я даже не раздумывал об этом, что бы там ни представлялось дедушке или Генри. Иногда в жизни выбираешь ты, а иногда выбирают тебя. Ты что–нибудь понимаешь?
Мне пришла на ум виолончель: ведь я порой не понимала, почему меня потянуло к ней, и даже казалось, будто это она выбрала меня. Я кивнула, улыбнулась и вернулась к игре.
— Я в дамках.
Я не перестаю думать об этой песне, «В ожидании возмездия». С тех пор как я ее слушала или даже просто вспоминала о ней, прошли годы, и вот теперь, после ухода дедушки, я снова и снова пою ее про себя. Папа сочинил эту песню давным–давно, но теперь мне кажется, что она написана вчера. Она словно пришла оттуда, где он сейчас. Словно он отправил для меня тайную весточку. Как еще объяснить эти строки: «Я не выбираю, но я устал от борьбы и драк»?
Что же они означают? Может, это какое–то указание? Какой–то намек на то, что выбрали бы для меня родители, если бы могли? Я пробую посмотреть на себя их глазами. Знаю, они хотели бы быть со мной, чтобы все мы в конце концов оказались вместе. Только я понятия не имею, что вообще происходит после смерти.