Да, занятно, – отвечаю я, нервно покачивая ногой.
– Люди теперь так делают, когда стригутся?
– Как делают, папа?
– Оставляют такси дожидаться их.
– Я не знаю.
Он пересаживается на край сиденья и наклоняется ближе к водителю:
– Я говорю, Джек, люди, что, так: теперь делают, когда идут к цирюльнику?
– Как так?
– Они просят таксистов дожидаться их на улице?
– Меня никогда раньше не просили, – вежливо объясняет водитель.
Папа удовлетворенно откидывается на сиденье:
– Так я и думал, Грейси.
– Меня зовут Джойс, – огрызаюсь я.
– Джойс. Это совпадение. А ты знаешь, что говорят о совпадениях?
– Ага.
Мы доезжаем до моей улицы, и желудок у меня переворачивается.
– Что совпадений не существует, – заканчивает папа, хотя я уже сказала «да». – Конечно нет, – говорит он самому себе. – Не существует. Вон идет Патрик, – машет он. – Надеюсь, он не будет махать в ответ. – Папа смотрит на своего друга из клуба по понедельникам, который опирается обеими руками на ходунки. – И Дэвид со своей собакой. – Он снова машет, хотя Дэвид останавливается, чтобы дать собаке покакать, и смотрит в другую сторону.
У меня складывается ощущение, что в такси папа чувствует себя довольно важной персоной. Он редко на нем ездит, так как это слишком дорого, а во все места, куда ему нужно, он может добраться пешком или немного проехать на автобусе.
– Дом, милый дом, – объявляет он. – Сколько я тебе должен, Джек? – Он снова наклоняется вперед. Достает из кармана две банкноты по пять евро.
– Боюсь, должен вас огорчить… двадцать евро, пожалуйста.
– Сколько? – Папа в ужасе поднимает глаза.
– Папа, я заплачу, убери свои деньги. – Я даю водителю двадцать пять евро и говорю, чтобы он оставил сдачу себе.
Папа смотрит на меня так, как будто я только что взяла у него кружку пива и вылила его в канаву.
Мы с Конором живем в Фисборо в таунхаусе из красного кирпича с тех самых пор, как поженились десять лет назад.
Эти дома были построены в сороковые, и мы годами вкладывали деньги в модернизацию своего жилища. Наконец дом стал таким, каким мы хотели, то есть он был таким до этой недели. Черная изгородь окружает маленький палисадник перед домом – царство розовых кустов, посаженных моей матерью. Папа живет в двух улицах от нас, точно в таком же доме, я в нем выросла, и, хотя мы никогда не перестаем расти, когда я оказываюсь там, то снова возвращаюсь в свою молодость.
Входная дверь моего дома открывается в тот момент, когда такси отъезжает. Фрэн, папина соседка, улыбается мне, стоя на пороге. Она странно смотрит на нас, избегая встречаться со мной взглядом. Мне придется к этому привыкнуть.
– Ой, твои волосы! – восклицает она, но спохватывается. – Прости, дорогая, я собиралась уйти до вашего приезда.
– Она широко распахивает дверь и вывозит за собой клетчатую сумку на колесах. На ее правой руке резиновая перчатка.
Папа заметно нервничает и отводит глаза.
– Фрэн, что ты здесь делала? Как ты вообще попала в мой дом? – Я пытаюсь быть предельно вежливой, но вид человека, находящегося в доме без моего разрешения, одновременно раздрожает меня и приводит в ярость.
Она краснеет и смотрит на папу. Папа смотрит на ее руку и покашливает. Она опускает глаза, нервно хихикает и стаскивает с руки перчатку.
– А твой папа дал мне ключ. Я подумала, что… в общем, я положила для тебя в прихожей симпатичный коврик.
Надеюсь, тебе он понравится.
Я смотрю на нее в полном замешательстве.
– Не важно, я уже ухожу. – Фрэн подходит ко мне, берет за руку и сильно сжимает ее, все еще не в силах взглянуть на меня.
– Держись, дорогая. – Она идет вниз по дороге, волоча за собой сумку на колесах, чулки закрутились вокруг ее толстых лодыжек.
– Папа! – Я сердито смотрю на него. – Что это, черт возьми, такое? – Я врываюсь в дом и вижу отвратительный пыльный ковер, лежащий на моем бежевом ковровом покрытии. – Почему ты даешь совершенно незнакомой тетке ключи от моего дома, чтобы она могла войти и оставить здесь ковер? Я не нуждаюсь ни в чьей благотворительности!
Он снимает кепку и мнет ее в руках:
– Дорогая, она не чужой человек. Она знает тебя с того дня, когда тебя привезли домой из роддома…
Это не та история, которую стоит сейчас рассказывать, и папа осекается.
– Мне все равно! – шиплю я. – Это мой дом, не твой! Ты не вправе так поступать. Мне противен этот дерьмовый ковер! – Я поднимаю один конец грязной уродины, вытаскиваю ее на улицу и захлопываю дверь. Вне себя от злости я поворачиваюсь к папе, чтобы снова на него накричать. Лицо у него побледнело, плечи вздрагивают, он, не отрываясь, смотрит на пол. Мои глаза следуют за его взглядом.
Выцветшие пятна разнообразных оттенков коричневого разбрызганы по бежевому ковровому покрытию. В некоторых местах они счищены, но приглаженные в другую сторону ворсинки выдают, что на них что-то было. Моя кровь.
Я закрываю лицо руками.
Папа говорит тихим обиженным голосом:
– Я считал, лучше тебе этого не видеть, когда ты вернешься домой.
– Ох, папа!
– Фрэн приходила сюда ненадолго каждый день и пробовала разные чистящие средства. Это я предложил закрыть все ковром, – говорит он еще тише. – Ты не можешь обвинять в этом ее.
Я презираю себя.
– Знаю, ты любишь, чтобы в твоем доме были красивые, подходящие друг к другу вещи. – Он оглядывается вокруг.
– Но ни у Фрэн, ни у меня таких нет.
– Папа, прости меня. Я не знаю, что на меня нашло. Прости, что я накричала на тебя. Ты ведь только и делал, что помогал мне всю эту неделю. Я… я как-нибудь позвоню Фрэн и должным образом поблагодарю ее.
– Хорошо, – кивает он. – Теперь я, пожалуй, пойду. Я отнесу ковер обратно Фрэн, не хочу, чтобы кто-нибудь из соседей увидел его на улице, а потом рассказал ей.
– Нет, я положу его туда, где он лежал. Он слишком тяжел для тебя. Я пока оставлю его тут и скоро ей верну. – Я открываю дверь, поднимаю ковер с дорожки, затаскиваю в дом без прежней ненависти и кладу так, чтобы он закрыл место, где я потеряла своего ребенка.
– Папа, прости меня, пожалуйста.
– Не переживай. – Хромая, он подходит ко мне и похлопывает по плечу. – Я понимаю, у тебя сейчас трудные времена. Если я тебе понадоблюсь, я прямо за углом.
Резкое движение запястьем – кепка снова у него на голове. Я смотрю, как он – влево-вправо, влево-вправо – идет по дороге. Это зрелище привычное и успокаивающее, как морской прилив. Он исчезает за углом, и я закрываю дверь. Одна. В тишине. Только я и дом. Жизнь продолжается, как будто ничего не произошло.
Мне кажется, я ощущаю, как детская наверху вибрирует, – сквозь стены и пол доносится: тук-тук, тук-тук. Как будто сердце дома гонит кровь, пока она не потечет вниз по ступеням, по коридорам, не достигнет каждого крошечного уголка, каждой трещинки. Я ухожу прочь от лестницы, места преступления, и бесцельно брожу по комнатам. Вроде бы все точно так же, как было, хотя, присмотревшись, я вижу, что Фрэн навела порядок. Чашка с чаем, который я пила, исчезла с журнального столика в гостиной. Из небольшой кухни доносится жужжание посудомоечной машины, которую включила Фрэн. Краны и сушилка блестят, поверхности сияют. Дверь из кухни ведет прямо в сад за домом. Розовые кусты моей мамы тянутся вдоль задней стены. Из земли выглядывает папина герань.
Детская наверху все еще пульсирует.