– Задний двор дуплекса, построенного в пятьдесят втором году. Жильцы дома – Джамал и Сью аль-Ави и два и четыре десятых ребенка. В полном смысле слова – хозяйка дома, Сью, на втором триместре беременности. Но если войти в апертуру… – я стучу костяшками пальцев по беззвучной дверце, – …то попадаешь на садовые террасы Слейд-хауса, в теплый туманный день где-то в середине тридцатых.
Маринус оценивающе смотрит на меня.
– Ага, все в тумане, представляете? – говорю я.
Она явно жалеет, что не записывает происходящего на диктофон.
– Вы имеете в виду Слейд-хаус, уничтоженный при налете немецких бомбардировщиков в сороковом году?
– Ага, двадцатого декабря сорокового года. Под самое Рождество.
– По-вашему, эта дверца – своего рода временной портал?
– Да нет же! Вот все так думают, но это ошибка. Апертура – портал в оризон. В полость реальности. Эх, док, посмотрели б вы сейчас на себя со стороны. Полный отпад!
Мозгоправша-искусница ошеломленно и недоверчиво глядит на меня:
– Я понимаю, что вы в это верите, Бомбадил, но наука требует доказательств, вы же знаете.
– Ага, а доказательства должны представить надежные очевидцы, – по моей подсказке отвечает Бомбадил. – Желательно со степенями и званиями.
Порыв ветра швыряет об стену пустую пластмассовую бутылку, она отскакивает, подкатывается к нам. Колышутся высокие стебли сорняков.
Маринус стучит костяшками пальцев по апертуре:
– Хм, звука она не издает. Странно, металл теплый, хотя на улице холод. Замочной скважины нет. Как вы ее открыли?
Заставляю Бомбадила хитро улыбнуться.
– Силой мысли.
Маринус, ежась от холода под слоями теплой одежды, ждет объяснений.
– Визуализируйте замочную скважину, – говорю я, – потом ключ, потом представьте, как вставляете его в замок, поворачиваете – и дверь открывается. Если действовать умеючи, в апертуру проникнуть легко.
Маринус серьезно кивает, давая понять, что принимает мои слова на веру. Смешная женщина.
– А что вы делали, когда оказались внутри?
– В четверг я из кустов не выходил – нарвался в нью-мексиканском оризоне на неприятности, теперь осторожничаю. Ну, минут десять я в кустах посидел, огляделся, а потом вышел. Вчера чуть осмелел, дошел до дерева гинкго – ясен пень, я тогда не знал, как оно называется, поэтому взял с собой палый лист и проверил. У меня в мобильнике специальное приложение есть.
– А этот лист у вас с собой? – вполне предсказуемо спрашивает Маринус.
По моему велению Бомбадил протягивает ей прозрачный пакетик для заморозки.
Она рассматривает его на просвет:
– Да, это листок гинкго.
Разумеется, не добавляет, что листок можно подобрать где угодно.
– А фотографий внутри вы не делали?
Раздуваю полузамерзшие Бомбадиловы щеки.
– Пробовал. В четверг штук пятьдесят на мобильник нащелкал, но как вышел – они все стерлись. Вчера принес старый фотоаппарат «Никон», целый ролик фотопленки отснял, а вечером проявил – все засвечено. Если честно, то я особо и не надеялся. Я знаком с пятью астронавтами, настоящими, без обмана, – никому ни разу ничего заснять не удалось. Оризоны – странная штука, сфотографировать их невозможно.
– А кто такие астронавты?
– Ну, это мы себя так называем. В сети так удобнее общаться, потому что вокруг «искателей оризонов» нездоровый ажиотаж разведут.
Маринус возвращает ему пакетик с листком.
– Значит, астронавты могут выносить из оризонов образцы растительности, но не фотографии.
В сети так удобнее общаться, потому что вокруг «искателей оризонов» нездоровый ажиотаж разведут.
Маринус возвращает ему пакетик с листком.
– Значит, астронавты могут выносить из оризонов образцы растительности, но не фотографии.
Снова заставляю Бомбадила пожать плечами.
– Док, ну так оно устроено, я ж не виноват.
За стеной кто-то прыгает на скрипучем батуте.
– А признаков жизни в оризоне вы не заметили? – спрашивает Маринус.
Мозгоправша-искусница все еще полагает, что имеет дело с психиатрическим, а не с онтологическим феноменом. Ничего, терпения у меня достаточно, мы ее вразумим.
– Дроздов видел. Белку – рыжую, симпатичную, хотя сейчас в парках все больше мерзкие серые водятся. Рыбок в пруду. А людей не видать. Шторы в окнах задернуты, дверь закрыта, из апертуры никто не выходил с четырех часов дня в четверг.
– Откуда вы знаете?
– А вот отсюда. – Я касаюсь кирпича напротив апертуры. – Вот, видите?
Мозгоправша-искусница встает и приглядывается:
– Да. Кирпич.
Ребенок на батуте заливисто хохочет. Маленький мальчик.
– Нет, это кирпичная пластина, укрепленная на стальной коробке, в которой установлены веб-камера, блок питания и электронный датчик, реагирующий на инфракрасное излучение. Изображение, получаемое через двухмиллиметровое отверстие в пластине, передается на мобильник.
Показываю ей айфон, на экране которого я показываю ей айфон.
Она с уважением глядит на меня:
– Серьезное устройство. Вы его сами установили?
– Ага, только это израильское изобретение – схему я у моссадовцев хаканул.
Ласково похлопываю кирпич, установленный сегодня контрактниками из «Блэкуотера», и оборачиваюсь к апертуре:
– Ну что, готовы к приключениям?
Маринус неуверенно кивает – мало ли как я отреагирую, когда увижу, что никакого райского сада за стеной нет. Но любопытство исследователя берет верх над разумной осторожностью.
– Что ж, ведите меня в оризон.
Опускаюсь на колени перед апертурой, прикладываю замерзшую ладонь Бомбадила к ласковому теплу, устанавливаю телеграмматический контакт с Ионой.
«Братец, наша гостья пришла. Надеюсь, у тебя все готово?»
«О, явилась, не запылилась! – слабо отзывается он. – Я думал, ты опять в свою Кирисиму слиняла…»
Ох, где бы сил взять!
«Иона, ты же помнишь, сегодня – День открытых дверей, я выполняю свою задачу извне, а ты должен подготовить оризон и суборизон к приему гостя».
Иона телеграмматично хлюпает носом.
«Да-да-да, как мило с твоей стороны навестить брата, запертого в темнице…»
«Я тебя вчера навещала, – напоминаю я. – А в Кирисиму ездила шесть лет назад, меня всего тринадцать месяцев не было».
Обиженное молчание, а потом:
«Для запертого в лакуне тринадцать месяцев – все равно что тринадцать вечностей. Окажись ты на моем месте, я бы тебя в одиночестве не оставил…»
Я не выдерживаю:
«Ага, не оставил бы! А кто меня в Антарктиде два года проторчать заставил, шутки ради? А на островах Товарищества кто меня бросил, а сам отправился с друзьями-сайентологами на круизном лайнере кататься?»
Снова обиженное молчание.
«Так ведь в твоем перворожденном теле из горла шпилька для волос не торчит…»
Я почти сто двадцать лет прожила бок о бок с братом и хорошо знаю о его склонности погружаться в вязкое болото жалости к себе, но сейчас этого допускать нельзя.
«И в твоем бы не торчала, если бы ты последовал моему совету и обратил внимание на неполадки в работе операнда».