Шмыга вроде понял, что наш проект тут ни при чем, и успокоился. А иначе этого Дупина грохнули бы в тот же вечер — не помогли бы и чекистские корни.
В общем, это были, пожалуй, самые мрачные дни в моей жизни. Мне страшно было ложиться в ванну, потому что после укола я исчезал, и вместо меня появлялся равнодушно щелкающий набор арифмометров. Мне страшно было засыпать, потому что я знал — впереди меня ждут кошмары. Мне страшно было глядеть в оловянные глаза Шмыги, потому что его голова казалась мне дымящейся гранатой, из которой кто-то выдернул чеку. Но страшнее всего мне делалось, когда я видел пьяного Добросвета — а он теперь напивался почти каждый день.
Вечером, когда мы оставались в бильярдной одни, он иногда начинал бормотать, как бы обращаясь сам к себе:
— А чего бы и нет… Будет местом у уха торговать. Он же всех олигархов еще с прошлого века знает. Будет нашептывать, якобы от самого…
И он тыкал пальцем вниз, делая при этом такое благоговейное лицо, словно указывал пальцем вверх.
Я догадывался, что Добросвет мучительно хочет с кем-то поговорить, но отваживается только на такую форму контакта.
— Тут даже подумать страшно, какие деньги. И какие перспективы. Никто и знать не будет, как он заказы выполняет. Станут думать — мол, старый соратник, в большом доверии. Или решат, что он прямо наверх деньги заносит, а сам сидит на трех процентах… Да что заказы, он сам теперь кого хочешь заказать сможет…
Но стоило мне хотя бы жестом дать понять, что я услышал его слова, как он вставал и уходил в студию, где ждала дикторша — готовить очередной котел адского варева, которому на ускоренном воспроизведении предстояло выплеснуться в мой мозг.
Наконец, девять дней прошли. Шмыга теперь выглядел чуть веселее, и я стал надеяться, что все еще как-то обойдется. Добросвет доложил ему, что подготовка закончена и можно прыгать, но опыт будет очень рискованным, и возможен непредсказуемый результат.
Шмыга назначил прыжок на следующее утро — зов со дна ада нужен был ему срочно.
— Лично приду, — сказал он. — Как Королев на Байконур. Проверьте все системы, если надо, работайте в три смены. На карте, ребята, стоит все. Осечек быть не должно.
Когда Шмыга ушел, мы с Добросветом остались в бильярдной. В этот вечер я захотел выпить стаканчик вместе с ним, но он запретил, сказав, что на следующий день может появиться нежелательный химический фон.
Катать шары было неохота. Мы немного поговорили о всякой всячине, избегая упоминаний о завтрашней процедуре, а потом уселись в мягкие кресла возле плазменной панели и стали смотреть знаменитую американскую кинокомедию про еврея, который изображает из себя казаха и все время попадает впросак. Кино было смешное, но ни я, ни Добросвет ни разу даже не улыбнулись. А когда фильм кончился, он повернулся ко мне и очень серьезно сказал:
— Знаешь, Семен. Скоро, наверно, все кончится. И я уже догадываюсь, что тогда произойдет.
— Что? — спросил я тревожно.
— Мне кажется, — ответил он, — мы вдруг поймем, что с самой первой секунды просто сидели перед экраном в пустом темном зале…
— Типа как перед подпиской? — спросил я.
По тому, как он наморщился, я понял, что не надо было этого говорить. Но я терпеть не могу, когда философией угощают вместо практической информации.
В результате он отправил меня спать на два часа раньше срока. Но дело, думаю, было не в обиде, а в соблюдении режима подготовки — все-таки этот человек был прежде всего профессионалом.
Почему-то он остался в моей памяти именно таким, как в тот вечер: хмуровато-небритым, в расшитой славянской вязью рубахе-косоворотке, с руническими кольцами-оберегами на сильных рыжеволосых пальцах, сжимающих граненый стакан с джиноквасом.
Шмыга появился в предбаннике депривационной камеры около девяти утра. Он был чисто выбрит, благоухал одеколоном — и очень неодобрительно покосился на мятого похмельного Добросвета. Мне он тоже сделал замечание, что я небрит.
Я уже подумал, что нам придется приводить себя в порядок, но вместо этого Шмыга распорядился принести в тесную комнатку еще два стула.
— Ну что, мужики, — сказал он, когда мы сели. — Споем.
И сразу же затянул любимую песню разведчиков:
— С чего-о начинается Ро-оодина…
— С картинки в твоем букваре… — нестройно подхватили мы. — С хороших и верных това-аа-рищей, живущих в соседнем дворе…
Добросвет пел с закрытыми глазами — и думал, видимо, о неведомых мне кетаминовых буераках, где отстоял рубежи Отчизны и получил свою Золотую Звезду. Шмыга, быть может, вспоминал о своей детской тетрадке, с которой начал великое дело учета и контроля. А мои мысли были пошлыми и мелкими, и я был очень рад, что соратники их не видят.
Картинки в букваре я еще помнил, они главным образом призывали беречь хлеб, хотя по серой газетной бумаге, на которой они были напечатаны, даже мне делалось ясно, что рядом кто-то ворует в особо крупных размерах. А вот вместо хороших и верных товарищей из соседнего двора мне почему-то вспомнились два гопника из Кемерово, побившие меня в одиннадцать лет — у одного был солдатский ремень с выпрямленной пряжкой, а у другого из латунной звезды вообще торчали три гвоздя. Гвоздями меня, хорошо, не били, но синие звезды на теле потом сходили почти месяц.
— А мо-ожет, она начинается… — заливался Шмыга.
Я хотел подумать о чем-нибудь хорошем, но, как назло, вспомнил налоговую, в которую меня посылали с курсов „Intermediate Advanced“, когда мы хотели перерегистрироваться в малое предприятие. До этого меня никогда не унижали так вдумчиво и нагло, с таким беспечным пониманием полной безнаказности, без всякого повода с моей стороны — причем во всех без исключения окнах, куда я заглядывал…
Кстати, тут неожиданно сказалась моя спецподготовка: у меня в голове всплыл термин из „Розы Мира“ — „великие демоны макробрамфатур“. Видно, Даниил Андреев после отсидки тоже ходил оформлять документы по всяким российским присутствиям.
А Шмыга все пел — зажмурясь, с чувством, и голос у него был красивый.
„А че бы ему не петь, — думал я, подпевая. — Где для этих загорелых спортивных мужиков начинается Родина, для всех остальных она кончается, потому что за забор никого не пустят. А где она начинается для остальных, там им даже бывать не надо. Разве что выйти поссать из „мерседеса“…“
Мысли были злые, и, вероятно, несправедливые. Но других мне в голову не пришло.
Допев, Шмыга поднялся и сказал:
— Ну давайте, парни, начинайте. Ни пуха. Буду следить за телеметрией.
Когда мы остались одни, Добросвет открыл люк в депривационную цистерну. Я увидел в ее верхней части, обычно пустой, какие-то провода.
— Что это?
— Мы сделали тебе над головой бегущую строку, — сказал Добросвет. — Но включим ее только в самом конце, когда будешь на излете. Самое главное запомни. Как поймешь, что уже на дне ада, сразу начинай говорить…
— А как я пойму?
Добросвет еле заметно ухмыльнулся.
— Поймешь, не переживай. И выступай от всей души, чтобы настроение создать, иначе никакой веры нашей информации не будет. А как увидишь, что строка зажглась, зачитаешь текст. Информации там совсем немного, но она ключевая. Суть в том, что с руководством теперь новый черт работать будет. Все понял?
Я кивнул.