Они не верят в чудо воскрешения, не пьют кровь Иисуса во время мессы и не сжигают заживо тех, кто мыслит по-другому. Это либерально мыслящие христиане, которые называют себя коллегиантами и думают самостоятельно, не прибегая для этого к духовникам или церкви
— Значит, ты планируешь креститься, чтобы стать одним из них?
— Ни за что! Я собираюсь жить религиозной жизнью — но без вмешательства какой бы то ни было церковной организации. Я полагаю, что все конфессии — католическая, протестантская, мусульманская, равно как и иудейская — просто застят нам глаза, не давая видеть сокровенные религиозные истины. Я надеюсь, когда-нибудь возникнет мир без таких церковных институтов — мир с универсальной религией, в котором каждый будет использовать свой разум, чтобы познавать и почитать Бога.
— Означает ли это, что ты желаешь иудаизму конца?
— Я желаю конца всем традициям, которые препятствуют праву человека думать самостоятельно.
Франку на несколько секунд умолк.
— Бенто, ты впадаешь в такие крайности, что это просто страшно! У меня дух захватывает, когда я представляю себе, что после стольких тысяч лет преемственности наша традиция должна погибнуть!
— Нам следует ценить и почитать вещи за их истинность, а не за их древность. Старые религии держат нас в ловушке, утверждая, что, нарушая традицию, мы оскорбляем всех верующих прошлого. А если кто-то из наших предков претерпел муки за веру, то мы увязаем в этой ловушке еще глубже, потому что считаем делом чести поддерживать верования этого мученика, даже зная, что они полны ошибок и суеверия. Разве ты сам не признавался, что чувствуешь нечто подобное из-за того, что твой отец принял мученичество?
— Да, мне казалось, что я бы сделал его жизнь бессмысленной, если бы стал отрицать то самое, ради чего он умер.
— Но насколько бессмысленно было бы посвятить свою единственную и неповторимую жизнь ложной и суеверной системе — системе, которая выбирает только один народ и исключает из себя все остальные?
— Бенто Спиноза, ты переворачиваешь мне душу! Я никогда не смел размышлять о таких вещах. Я и представить себе не могу, как можно жить, не принадлежа к моей общине, к моему кругу! Почему для тебя это так легко?
— Легко? Нет, это нелегко, но становится легче, если твоих близких уже нет. Вечное отлучение ставит передо мной задачу полностью перекроить свою внутреннюю идентичность и научиться жить, не будучи ни евреем, ни христианином, ни приверженцем какой-либо иной религии. Видимо, я буду первым человеком такого сорта.
— Будь осторожен! Возможно, твое вечное отлучение не будет таким уж абсолютным. Вполне вероятно, что тебе не удастся получить такой роскоши — быть неевреем в глазах других. Барух, что ты знаешь о limpiezas de sangre?
— Об иберийских «законах о чистоте крови»? Не слишком много, кроме того, что Испания ввела их, чтобы воспрепятствовать евреям заполучить большую власть.
— Отец рассказывал мне, что им положил начало Торквемада, Великий инквизитор, который двести лет назад убедил королеву Изабеллу в том, что еврейская зараза остается в крови, несмотря на обращение в христианство. Поскольку сам Торквемада имел еврейских предков в четвертом колене, он установил границу «законов о чистоте крови», которая учитывает лишь три последних поколения. Таким образом, недавние конверсо или даже те семьи, что были обращены два или три поколения назад, оставались под постоянным подозрением, и им запрещены многие занятия — в церкви, в армии, во многих гильдиях и на гражданской службе.
— Очевидно, ложные воззрения, такие, как эти «три, но не четыре поколения», явно изобретены для удобства их изобретателя. Как и нищие на этой земле, ложные воззрения всегда пребудут с нами, и я лично ничего не могу с этим поделать.
Я сейчас стараюсь заботиться только о тех вещах, которые зависят от меня.
— Например?
— Думаю, я по-настоящему властен лишь в одном — в развитии своего понимания.
— Бенто, у меня есть огромное желание сказать тебе кое-что — что, я знаю, невозможно сделать.
— Но ведь сказать-то ты можешь?
— Я полагаю, что это невозможно — но я хочу пойти с тобой! Ты мыслишь о великом, и у тебя будут еще более великие мысли. Я хочу следовать за тобой, быть твоим учеником, твоим слугой, делить с тобой твои занятия, переписывать твои рукописи, сделать твою жизнь легче!
Бенто немного помолчал. Улыбнулся, потом покачал головой:
— То, что ты говоришь, приятно и даже соблазнительно. Позволь ответить тебе как с внутренней, так и с внешней точки зрения. Сначала о внутренней. Хотя я желаю одинокой жизни и настаиваю на ней, чтобы предаваться моей медитации, я ощущаю, что другая часть меня стремится к близости. Порой я скатываюсь в невыразимо сильную жажду прежнего чувства — когда меня холила и поддерживала любящая семья; и эта часть меня — страждущая часть — с радостью воспринимает твое пожелание и подстрекает принять тебя и ответить тебе: «Да, да, да!» Одновременно та, первая, моя ипостась, более сильная и высшая, требует свободы. Мне очень больно оттого, что прошлое кануло и уже никогда не вернется. Больно думать, что все те, кто лелеял меня, мертвы, — и я ненавижу эту боль, которая заковывает меня в кандалы и не дает двигаться вперед. Я не могу повлиять на прошлые события, но я решил избегать сильных привязанностей в будущем. Я никогда больше не поддамся детскому желанию быть окруженным заботой. Ты понимаешь?
— Да — и слишком хорошо.
— Это о внутренней стороне. Теперь о внешней. Я так понимаю, что слово «невозможно» относится к невозможности для тебя покинуть своих родных. Окажись я на твоем месте, я бы тоже счел это невозможным. Мне и самому довольно трудно расстаться со своим младшим братом. У моей сестры есть собственная семья, и за нее я меньше беспокоюсь. Но, Франку, не только семья мешает тебе присоединиться ко мне. Есть и другие препятствия. Всего несколько минут назад ты сказал, что не можешь представить себе жизнь без общины. Однако мой путь — это путь одиночества, где не нужна никакая община и никакое общество, кроме абсолютной погруженности в Бога. Я никогда не женюсь. Пусть даже я и хотел бы жениться — это было бы невозможно. В качестве одинокого чудака я смогу жить без «приписки» к определенной религии. Но очень сомнительно, чтобы даже Голландия, самая терпимая страна в мире, позволила бы жить вне религиозной общины супругам и воспитывать детей. И еще: в моей одинокой жизни не будет ни дядьев, ни кузенов, ни семейных праздников, ни пасхальных пиршеств, ни Рош-Хашана. Только одиночество.
— Я понимаю, Бенто. Я понимаю, что я более общителен, чем ты, и, вероятно, нужд у меня тоже больше. Я восхищаюсь твоей необыкновенной самодостаточностью! Похоже, тебе никто не нужен.
— Мне столько раз это говорили, что я и сам начинаю в это верить. Дело не в том, что мне не нравится компания других людей — в данный момент, Франку, я наслаждаюсь нашим разговором. Притом ты прав: общение для меня — не самое главное. Или, по крайней мере, оно не так важно для меня, как для других. Я помню, как огорчались мои брат и сестра, когда их не приглашали на какой-нибудь праздник к их друзьям. На меня такие вещи никогда не производили ни малейшего впечатления.
— Да, — Франку кивнул, — это верно, я не смог бы жить так, как ты. Мне это действительно чуждо. Но, Бенто, подумай о другом моем возможном выборе. Ведь я — человек, который разделяет столь многие твои сомнения и твое стремление жить без предрассудков — и все же я обречен сидеть в синагоге, молясь Богу, который меня не слышит, следовать глупым ритуалам — жить лицемером, принимая бессмысленную жизнь.