— Мадемуазель.
— Покорнейше прошу вас принять мои извинения, мадемуазель. Теперь вы довольны?
— Ничуточки. Вы сами слышали свой голос? Таким тоном вы могли бы спросить, какое на мне белье.
— А какое на вас белье?
— Прощайте, господин Тах.
Она снова взялась за ручку двери.
— Покорнейше прошу вас принять мои извинения! — поспешно выкрикнул толстяк заискивающим тоном.
— Уже лучше. В следующий раз не тяните так долго. В наказание за вашу медлительность отвечайте как на духу: почему вы хотите, чтобы я осталась?
— Как? Еще не все?
— Нет. Полагаю, я заслуживаю извинений по полной программе. Принеся их формально, вы не были достаточно убедительны. Оправдайтесь передо мной, чтобы мне захотелось простить вас — я ведь пока вас не простила, не думайте, что это так просто.
— Вы переходите все границы!
— И это говорите мне вы?
— Идите к черту!
— Иду.
Она в очередной раз потянула на себя дверь.
— Я хочу, чтобы вы остались, потому что мне скучно, скучно, смертельно скучно! Вот уже двадцать пятый год я подыхаю со скуки!
— Ну вот, наконец-то.
— Радуйтесь, сможете теперь написать в вашей газетенке, что Претекстат Тах — жалкий старикашка, подыхающий со скуки без малого четверть века. Сдадите меня с потрохами гнуснейшему сочувствию толпы.
— Дорогой господин Тах, вы не сообщили мне ничего нового. Я знала, что вам скучно.
— Это блеф. Откуда вы могли узнать?
— Достаточно было сопоставить факты. Я слушала записи всех бесед вместе с господином Гравеленом. Вы говорили, что встречи с газетчиками устроил ваш секретарь, не спросив у вас. А господин Гравелен утверждает обратное: он рассказал мне, как вас воодушевила перспектива дать интервью.
— Предатель!
— Стыдиться тут нечего, господин Тах. Когда я это узнала, вы стали мне симпатичны.
— В гробу я видал вашу симпатию.
— Однако вы не хотите, чтобы я ушла. Какого же развлечения вы от меня ждете?
— Мне безумно хочется опустить вас. Это лучший способ развеять скуку.
— Я просто счастлива. И вы думаете, что я захочу остаться?
— Один из величайших писателей нашего столетия оказывает вам незаслуженную честь, признаваясь, что нуждается в вас, — этим не бросаются!
— Мне зарыдать от счастья и омыть слезами ваши ноги?
— Это было бы неплохо. Я люблю, когда передо мной пресмыкаются.
— В таком случае не удерживайте меня: это не мое амплуа.
— Останьтесь: вы с норовом, мне это нравится. Раз вы не желаете меня простить, хотите, заключим пари? Поспорим, что к концу интервью я опушу вас, как всех ваших предшественников? Вы любите пари?
— Без ставки — не люблю. Спорить нужно на что-то.
— Так вы еще и корыстны? Чего же вы хотите — денег?
— Нет.
— О, мадемуазель выше этого?
— Отнюдь. Но если бы я хотела денег, то обратилась бы к кому-нибудь, у кого их больше. От вас мне нужно другое.
— Не моя непорочность, надеюсь?
— Далась вам ваша непорочность. Нет уж, это как надо оголодать, чтобы захотеть такой тухлятины!
— Спасибо. Так что же вам нужно?
— Вы, кажется, хотели, чтобы я пресмыкалась? Я предлагаю уравнять ставки: если ваша возьмет, придется мне ползать перед вами на брюхе, но если верх одержу я — тогда ползать вам. Я тоже люблю, когда передо мной пресмыкаются.
— И вы думаете, что вам по плечу тягаться со мной? Вы даже трогательны в своей самонадеянности.
— По-моему, первый раунд я уже выиграла.
— Дитя мое, какой же это первый раунд? Это так, легкая разминка.
— В ходе которой я, однако, положила вас на лопатки.
— Возможно. Но в этом поединке за вами было силовое преимущество, которого у вас больше нет.
— Да ну?
— Да, вашим аргументом была дверь. Теперь вы уже не сможете уйти, в вас взыграл азарт. Я видел, как загорелись ваши глазки при мысли, что я буду ползать перед вами на брюхе. Уж очень заманчивая для вас перспектива. Вы не уйдете до тех пор, пока один из нас не выиграет пари.
— Возможно, вы пожалеете, что его заключили.
— Возможно. Но пока я собираюсь развлечься на славу. Обожаю опускать людей, вытаптывать криводушие, которое всех вас разъело как язва. А моя любимая забава — ставить на место самонадеянных бабенок, особенно сопливых, вроде вас.
— У меня тоже есть любимая забава: сбивать спесь с надутых самовлюбленных индюков.
— Вы говорите как типичный представитель своего времени. Все тот же набор слоганов!
— Не обольщайтесь, господин Тах, вы ведь тоже, с вашим оголтелым мракобесием, с вашим классическим расизмом, — типичный представитель нашего времени. Вы гордились, не правда ли, мня себя живым анахронизмом? Да ничего подобного. С исторической точки зрения вы даже не оригинальны. У каждого поколения есть свой жупел, свое священное чудовище, чья слава зиждется исключительно на трепете, внушаемом им простодушным. Надо ли говорить, сколь непрочна эта слава и как скоро о вас забудут? Вы утверждали, что никто вас не читает, — и вы правы. Сейчас вы бранью и сквернословием напомнили миру о своем существовании, но стоит вам закрыть рот, как о вас никто не вспомнит, потому что читать ваших книг все равно не будут. И слава богу.
— Какой восхитительный образчик красноречия, мадемуазель! Где только, черт возьми, вас учили? Что за смесь щенячьей агрессивности с цицероновскими филиппиками, слегка разбавленная (если можно так выразиться) гегельянством и социопоклонством, — шедевр, да и только!
— Дорогой господин Тах, я вынуждена вам напомнить, что, даже заключив с вами пари, остаюсь журналисткой. Все, что вы говорите, записывается на пленку.
— Замечательно. Мы с вами обогащаем западную мысль перлами ее диалектики.
— Слово «диалектика» идет в ход, когда нет никакого другого в запасе, не так ли?
— Верно подмечено. Это такой джокер гостиных.
— Напрашивается вывод, что вам больше нечего мне сказать?
— Да мне вообще нечего вам сказать, мадемуазель. Когда человек подыхает со скуки, как подыхаю я вот уже двадцать пятый год, ему нечего сказать людям. Если он ищет их общества, так это в надежде, что его развлекут, — не умом, так хотя бы глупостью. Давайте, я жду, сделайте что-нибудь, развлеките меня.
— Не знаю, удастся ли мне вас развлечь, но смутить вас я сумею точно.
— Смутить меня! Ай-ай-ай, детка, мое уважение к вам упало ниже нулевой отметки. Смутить меня! Вы могли бы, конечно, выразиться и хуже, сказать просто «смутить» — и точка. Из какой бишь эпохи употребление этого глагола как непереходного? Из мая шестьдесят восьмого? Меня бы это не удивило, от него так и шибает доморощенным коктейлем Молотова, доморощенной баррикадой, доморощенной революцией для сытых студентиков, доморощенной зарей нового дня для папенькиных сынков. Желание «смутить», то есть «посеять смуту», закомпостировать мозги — и никаких прямых дополнений, звучит по-книжному, да и куда как удобней, потому что, в сущности, позволяет не формулировать то, что сформулировать бы затруднились.
— Ну и зачем вы сотрясаете воздух? Я-то ведь употребила прямое дополнение: «смутить вас», сказала я.