— Сказка словно, дядя Семен, — восторженно бормотал Зырянин. — Гляжу и не ведаю: наяву ли, во сне ли я!
— Ты вот, Федя, книгочей, — обратился Дежнев к Попову, — а что ты в книгах о сполохе вычитал? Откуда он?
— Не знаю, Семен Иваныч, — ответил Попов, переводя дух. — Никто, должно быть, этого не ведает.
— Вот то-то!
— Много незнаемого на земле, — произнес старый Афанасий Андреев. — И когда-то люди еще дознаются до всего!
— Да что, братцы, говорить о сполохе! — воскликнул Дежнев. — О земле, нашей матери, и то многого мы не знаем. Сряжаемся мы с тобой, Федя, идти по морю, а что там, на востоке, никому то неведомо!
— Каких только чудес мы еще не насмотримся! — ответил Попов, не отрывая взгляда от игравших багрецов.
— Насмотримся! А там, глядишь, и новой рекой поклонимся государю.
— Ха-ха-ха! — раздался вдруг пьяный хохот. — Хо-хо-хо! Новой рекой чарю хоцет кланяться! А наш атаман сказал: не видать тебе той реки, как своей маковки!
Все обернулись и увидели пьяного анкудиновского подручного Пятку Неронова. За спиной Неронова, подбоченясь, стояли двое его товарищей.
— Что за рожа! — изумился Попов. — Как ты сюда попал?
— Известно как: воротами. А на Погыце-то реке не бывать тебе, молодеч. Не бывать там и ему, Сеньке Дежневу. Сам атаман Герасим Анкудинов идет с нами Погыцу проведывать.
— Не на Погыче, на виселице вам быть, — вспылил Дежнев, — тебе да Гераське, твоему воровскому атаману!
— Веревка еще не скруцена нас вешать. А тебя, Сенька, атаман обещался разгромить, коли сунешься на Погыцу. Разгромит он тебя и твоих людишек! Рыбам на корм вас пустит! Я, грит, пять сороков соболей привезу! Ха-ха-ха! Пять сороков насулил!
— Пять сороков! — захохотали сотоварищи Неронова.
— Дозволь, дядя Семен, я из этого вора зараз дух вышибу! — Зырянин сбросил полушубок и рванулся к Неронову.
— Не трожь! — раздался бас подошедшего приказного Гаврилова. — Эй, стража! Выбросить воров за ворота! И не пускать их больше в острог!
Анкудиновцев схватили и поволокли к воротам. Зырянин успел-таки отвесить им по затрещине.
Слух, пущенный анкудиновцами, все же вызвал кое у кого смущение.
— Эх, навязались нам на горе лихие люди!..
— Быть беде…
Долго еще под заревом сполоха, там и здесь меж сугробами, стояли люди, толкуя то о сполохе — невиданном по силе сиянии, то об угрозах лихих людей.
14. Весна
Снег уж не слепил глаз. Он потемнел и покрылся жестким настом. Снежные шапки, украшавшие зимой деревья, пооблетели. Их остатки таяли. Звонкая капель приветствовала весну.
На южных склонах холмов зачернели проталины. В лесах среднего и верхнего течения Колымы просыпались медведи. Холодные вешние воды выгоняли их из берлог.
Медведи возились на проталинах, подкрепляясь муравьями и высматривая, не желтеет ли где морошка, не краснеет ли брусника, не синеет ли голубика.
Колымчане повеселели, слыша радостные голоса пернатых переселенцев, тысячами пролетавших над острогом. Как выйдешь из избы да глянешь вверх, в какую бы сторону ни поглядел, всюду в вышине — косяки гусей, лебедей, казарок. Ниже шумят стаи уток.
Веселы птичьи голоса! Дальний перелет окончен. Здесь птица будет гнездиться, высиживать птенцов.
Нижне-Колымский острог ожил. Судовые мастера принялись за обшивку кочей. Еще осенью из ободранной еловой поросли они накрутили «вицу» — гибкие жгуты, применявшиеся для пришивания досок.
Еще осенью из ободранной еловой поросли они накрутили «вицу» — гибкие жгуты, применявшиеся для пришивания досок. Теперь вицу распаривали в горячей воде. Зырянин усердно кипятил воду в большом котле и доливал кипяток в кадки с вицей.
Афанасий Андреев, старший приказчик купца Гусельникова, ровно шест, торчал за спиной Степана Сидорова. Старик внимательно следил за умелыми руками кочевого мастера, вращавшего сверло быстрыми движениями небольшого лука. Михайла Захаров, нажимая на круглую деревянную головку, надетую на тупой конец сверла, удерживал инструмент в нужном положении. Сверло, пронятое меж двумя скрученными ремнями (тетивой лука), вращалось то в одну, то в другую стороны.
Кочевой мастер и Захаров были сосредоточенно-строги. Они совершали важное дело, священнодействовали.
Двое молодых покручеников удерживали обшивную доску у ее места на опругах коча.
Афанасий Андреев каждый день бывал на плотбище вместе с Дежневым и Поповым. Любознательный старик охотно согласился идти в поход с Дежневым, хоть и знал, что море его укачивало. Старику все было ново и любопытно. Андреев обо всем расспрашивал бывалых людей и умельцев. Казалось, проживи он хоть сотню лет, по-прежнему бы все любопытствовал.
Еще пуще, чем сверлением, Андреев интересовался шитьем вицей. Изумленный старик видел, как Сидоров пронимал гибкие деревянные жгуты сквозь отверстия и укладывал их в канавки, чтобы сделать шитье заподлицо с досками.
— Ну, братец Степан, молодец! Шьешь деревянным жгутом, ровно сапожной дратвой! — восхищенно говорил Андреев.
Сидоров выпрямился и оправил подстриженные в скобку волосы, выбившиеся из-под ремешка. Он спокойно взглянул на торгового человека.
— Дело-от нам, господин купец, в примету, в свык, значит… Чтоб я его лучше спознал, отец меня не единожды за вихры драл, когда я вот этаким еще был, — Сидоров показал на аршин от земли.
— А скажи мне, Степан, — допытывался Андреев, — отчего вы, поморы, не пришиваете досок гвоздями? Не крепче ли стало бы?
Сидоров презрительно усмехнулся.
— Для нас, добрый человек, железный гвоздь — не больно какое диво. Мы знаем, где его вбить, и вбиваем. А только вицы гвоздем не заменишь.
— Почему так?
— А вишь ты, господин купец… — начал Сидоров.
— Да не купец я, братец. Я приказчик.
— Все одно — торговый человек. Вишь ты, какое дело: походит коч, помотается по морю, расшатываться станет. Тут гвоздь-от течь даст. Негоже это. А вица, она, брат, разбухнет, воды не пропустит. Нет, гвоздем у нас шить не будут. Михайло! Звони ко второй выти.
Захаров степенно сложил к месту сверло и его лучок, поднял топор и несколько раз ударил по нему молотком.
Резкий звон разнесся по плотбищу.
— Кончай работу! Обедник! — послышались голоса.
Стук топоров тотчас же замер. Плотники, сплеснув водицей руки, расстилали, кто на досках, кто на земле, свою лопотину и ставили на нее деревянные миски для ушицы.
Подошли дни, когда судовые мастера завершали работу. На плотбище постепенно затихал стук топоров и тесел, скрип напарьев.
Все кочи были однодеревками, то есть имели лишь по одной высокой мачте. Носы кочей, гордо поднятые вверх, украшены звериными мордами, вырезанными из дерева.
Попов назвал свой коч «Медведем», в память Улуу-Тойона. На носу его коча красовалась медвежья морда. Коч Дежнева был украшен головой моржа. Он назывался «Рыбьим зубом». Коч Исая Игнатьева назвали «Соболем». Коч Семена Пустоозерца — «Сохатым». Коч Ерофея Агафонова — «Бобром». Борис Николаев назвал свой коч «Лисицей».
Весенний ветер бушевал над тундрой. Клочья облаков низко летели над почерневшим льдом реки, наполовину залитым водою.