Ночь лунная — прямо как нынче. Холодно. Время года — весна. Просыпаюсь, и такое чувство, будто я слышал их даже сквозь сон: мощное шуршание, как шепот повсюду, а это были гуси, тысячами летящие вверх по реке. Их стая пролетала надо мной битый час. Луну собою напрочь заслонили. Я думал, у нас коровы со страху разбегутся, но ничего, устояли. Встал это я, отошел чуток, стою смотрю. И вижу: некоторые из молодых ковбоев нашей команды тоже повскакали, стоят прямо в исподнем, смотрят. Такой шурш стоял! Летели они высоко, так что звук не был громким, дело не в том, просто странно, как этот звук нас разбудил, — мы ж так уставши были. В моей ремуде был конек, который служил мне специально для всяких ночных поездок, — Бузер его звали, — смотрю, старина Бузер уже тут как тут. Он, видимо, подумал, что вот-вот все стадо с места снимется, но обошлось. А стадо тогда подобралось — ох не подарок.
— А бывали случаи, когда все стадо бросалось опрометью невесть куда?
— Бывали. Мы тогда направлялись в Абилин — году этак в тысяча восемьсот восемьдесят пятом. Я был тогда совсем еще шкетом. А случилось это с нами по вине одного хмыря из другой компании; он шел за нами следом до того места, где мы, форсировав Ред-Ривер около фактории Доуна, перешли через границу на индейские территории. Он сделал это специально: знал, гад, как трудно будет снова собрать стадо, но мы поймали паршивца, и это был именно он, потому что от него все еще воняло угольным маслом. Гаденыш подкрался ночью, поджег кошку и запустил ее в гущу стада. То есть буквально швырнул ее туда. Уолтер Деверо, помню, как раз в этот момент сменялся с ночной вахты, он первый услышал шум и оглянулся. Говорит, с виду это было будто пронеслась комета, только с диким визгом. Боже, какой поднялся тарарам! Мы стадо потом целых три дня собирали, а когда двинулись дальше, все равно не хватало что-то около сорока голов. Часть из них охромело, часть под шумок было разворовано, да еще и двух лошадей загубили.
— А что было с тем парнем?
— Каким таким парнем?
— Ну, который кошку поджег.
— А. Щас трудно вспомнить, но, скорей всего, ничего хорошего.
— Да уж, наверное.
— Ковбои — народ такой, они на все способны.
— Да, сэр. Эт-точно.
— Подольше поживешь, сам увидишь.
— Да, сэр. Я уж и так знаю.
Мистер Джонсон не ответил. И щелчком послал через весь двор окурок, который пролетел медленной красной дугой.
— Загореться там нечему. А ведь я помню времена, когда в здешних местах было столько травы, что случались степные пожары.
— Это я не к тому, что я будто бы все уже повидал, — сказал Джон-Грейди.
— Да я понимаю.
— Просто я хотел сказать, что видел то, чего, вообще-то, не должен бы.
— Знаю. Этот мир преподносит жестокие уроки.
— А для вас какой был самым жестоким?
— Не знаю. Может быть, просто осознание того, что когда что-то ушло, оно ушло. Назад уже не возвратится.
— Да, сэр.
Посидели. Через некоторое время старик сказал:
— На следующий день после того, как в марте семнадцатого мне стукнуло пятьдесят, я подъехал к старому правлению ранчо «Колодец Уайлда» и там смотрю, на заборе шесть мертвых волков висят. Проехал я вдоль забора, рукой по ним провел. Глаза их посмотрел. Был там человек такой специальный, у министерства сельского хозяйства на жалованье, охотник. Обычно он их капканами ловил. Но этих всех он отравил привадой. Со стрихнином, что ли. Где-то в горах Сакраменто — неподалеку от Аламогордо. Неделю спустя приносит еще четырех. И с той поры я волчьего воя в наших местах не слыхивал. Наверное, это и хорошо.
Наверное, это и хорошо. Для коровьих стад волки были просто бич божий. Но тогда какой-то во мне, помню, протест возник, можно сказать, страх какой-то суеверный. Что дело не в религии, это точно: веры во мне с гулькин хрен было. Я всегда понимал так, что охота — дело нормальное: сегодня зверь жив, завтра его убили, но чтобы вот так, под корень… Ведь раньше-то они всегда здесь жили. Да и насчет яда тоже — мне бы, честно говоря, в голову не пришло. И вот уже тридцать с лишним лет волчьего воя не слышно. Не знаю даже, куда теперь и ехать, чтобы услышать его. Вполне возможно, что такого места вовсе не осталось.
Возвращаясь в конюшню, Джон-Грейди столкнулся с Билли, тот стоял в дверях.
— Что старикан? Пошел обратно спать?
— Ага.
— А что это он вдруг всколесился?
— Говорит, бессонница напала. А ты чего?
— То же самое. А ты?
— И со мной то же.
— Ну, тогда это, видать, в воздухе что-то.
— Не знаю.
— О чем он с тобой говорил?
— Да так…
— Но что-то он конкретное сказал?
— Ну-у, сказал… вроде как, что коровы понимают разницу между тем, когда над ними летят гуси, и тем, когда летит горящая кошка.
— Слушай, по-моему, тебе не стоит с ним так подолгу беседовать.
— Возможно, ты прав.
— Что-то, на мой взгляд, ты становишься уж слишком на него похож.
— Да вовсе он не сумасшедший, Билли.
— Может быть. Вот только не знаю, к тебе ли первому я бы обратился, если б хотел услышать на этот счет непредвзятое суждение.
— Ладно, я спать пошел.
— Доброй ночи.
— Доброй ночи.
Той женщине он сказал по-испански, что хотел бы оставаться при шляпе, две ступеньки, ведущие к бару, преодолел, держа ее в руках, там снова надел. У барного прилавка стояли какие-то мексиканские бизнесмены; проходя мимо, он им кивнул. Их ответные телодвижения были весьма небрежны. Бармен постелил перед ним салфетку.
–
, — уточнил Билли.
—
.
–
Билли вытряхнул из пачки сигарету, сунул в рот и взялся за зажигалку.
—
. Мне надо обсудить с ним один деловой вопрос.
— А в чем состоит ваш бизнес?
Билли прикурил сигарету, положил зажигалку поверх пачки, выпустил через прилавок бара струю дыма и поднял взгляд.
— Мне не кажется, что с вами мы можем многого достигнуть, — сказал он.