Дай мне возможность нащупать мгновение между словами, подбирая и пробуя их на вкус. Между обыденной реальностью и реальностью чистой, незамутнённой, неискажённой смыслами, существует некое пространство. По нему и проходит граница. Вчера мы поженились, но бракосочетания не было. Наше бракосочетание происходит здесь, на перевале, и переход через него похож на оплодотворение яйца, в котором должен образоваться зародыш. Он — символ незамутнённой реальности. В своём сердце я чувствую что-то такое, что отличается по положению, строению и продолжительности от всего остального. Вот почему, Элизабет, всё наше бракосочетание и состоит в нашем кратковременном движении». В его сознании прозвучало: «За то короткое время, пока Христос был на кресте, он вместил в свою плоть всё страдание, которое только существовало, и в нём оно было незамутнённым».
Он оставался на месте, а холмы стали надвигаться на него, нарушая его одиночество и откровенность его размышлений. Его руки стали тяжёлыми и неподвижными, повиснув, как гири на толстых, привязанных к лопаткам, верёвках, которые с трудом удерживали их.
Элизабет заметила, что уголки его рта безнадёжно поникли, а яркий блеск, мерцавший в его глазах мгновением раньше, исчез. Она воскликнула:
— Джозеф, чего ты хочешь? Что ты меня просишь сделать?
Дважды он пытался ответить, но комок в горле мешал говорить. Прокашлявшись, он прочистил гортань.
— Я хочу идти через перевал, — сказал он хрипло.
— Я боюсь. Не знаю почему, но я ужасно боюсь.
Он очнулся от летаргии и одной тяжёлой, как гиря, трясущейся рукой, обнял её за талию.
— Нечего бояться, дорогая. Нечего. Мне надо было подольше остаться наедине с собой. Кажется, это обстоятельство кое-что значило для меня, а именно, что через перевал мы должны перейти вместе.
Она вздрогнула от его прикосновения и, стоя в мрачной синей тени перевала, казалась насмерть перепуганной.
— Я пойду, Джозеф, — прошептала она. — Я должна идти, но прежде я попрощаюсь с собой. Я постою здесь и, глядя на ту, новую, которая стоит на другой стороне перевала, подумаю о себе.
Внезапно она вспомнила, как разливала уэльский чай в лужёные металлические кружки трём маленьким девочкам, которые должны были напоминать друг другу: «Мы теперь — леди. А леди всегда держат руки вот так». Ещё она вспомнила, что хотела поймать сон своей куклы в косынку.
— Джозеф, — сказала она. — Трудно быть женщиной. Я боюсь. Всё, чем я была, всё, о чём думала, останется за перевалом. На той стороне я стану взрослой. Я думала, что это должно произойти постепенно. А всё происходит так быстро.
Она вспомнила, что её мать говорила: «Когда станешь большой, Элизабет, ты узнаешь боль, но не ту, о которой ты думаешь. Такую боль не вылечишь поцелуем».
— Сейчас я пойду, Джозеф, — тихо сказала она. — Я дурачилась. Ты должен будешь ожидать от меня ещё столько глупостей.
Тяжесть оставила Джозефа. Рукой обняв её за талию, он мягко, но настойчиво повлёк её вперёд. Она наклонила голову, но знала, что он пристально, с необычайной нежностью смотрит на неё. Медленно, в тёмно-синей тени, они миновали перевал. Джозеф мягко улыбнулся.
— Боль может быть острее, чем желание, Элизабет, как тогда, когда сосёшь мятную лепёшку, а она обжигает тебе язык. Так что горечь быть женщиной может быть и радостью.
Его голос оборвался, и шаги их ног по каменистой дороге гулким эхом покатились между утёсами, то сталкиваясь с ними, то отскакивая от них. Элизабет закрыла глаза, доверившись руке Джозефа, которая направляла её. Погрузив своё сознание во тьму, она попыталась отгородиться от всего окружающего, но по-прежнему слышала сердитый шум речной воды вокруг монолита и чувствовала исходящий от камней холод.
Затем стало теплее; камней под её ногами больше не было. Её веки стали из тёмно-красных жёлтыми. Джозеф становился и привлёк её к себе.
— Ну, вот мы и пришли, Элизабет; вот всё и закончилось.
Она открыла глаза и посмотрела на раскинувшуюся у её ног долину. Земля танцевала в мерцании солнечных лучей, и деревья, верная своей природе поросль белых дубков, слегка покачивались на ветру, вносившем возмущение в разлитую повсюду жару полдня. Перед ними лежало селение Богоматери с побуревшими от ветра стенами домов; их окружали колючие изгороди из розовых кустов, среди которых лёгким пламенем вспыхивали цветы настурций. Элизабет воскликнула с облегчением:
— Должно быть, я видела плохой сон. Я, должно быть, спала. Сейчас я забуду этот сон. Всё было не наяву.
Глаза Джозефа заблестели.
— Так быть женщиной не труднее? — спросил он.
— Нет никакой разницы. Кажется, ничего не изменилось. Я и представить себе не могла, как хороша долина.
— Подожди здесь, — сказал он. — Я вернусь назад и переведу лошадей.
Но когда он ушёл, Элизабет горько заплакала. Перед ней возникла маленькая девочка в короткой накрахмаленной юбке, с косичками, спадающими на спину, которая стояла за перевалом и с тревогой смотрела вниз, вставала на одну ногу, потом на другую, нервно подпрыгивала и сталкивала ногой камешки в водный поток. На миг, когда Элизабет вспомнила, как ждала на углу улицы своего отца, видение задержалось, а потом девочка обиженно повернулась и медленно зашагала по направлению к Монтерею.
Элизабет было жалко её. «А это труднее, чем быть ребёнком, — подумала она. — Стоит поскрести себя, и откроется так много нового».
11
Упряжка миновала перевал; лошади, высоко поднимая копыта, двигались наискось; когда они, завидев поток, вскидывали головы, Джозеф сильно натягивал вожжи и прерывисто вскрикивал. В одном узком месте лошади встали, от чего продолжительность их путешествия увеличилась. Джозеф остановился и помог сесть Элизабет. Удобно устроившись, она уложила накидку на колени и опустила на лицо вуаль.
— Придётся ехать прямо через посёлок, — сказала она. — Всё будут смотреть на нас.
Джозеф цыкнул на лошадей и ослабил поводья.
— Ты что, против?
— Конечно, я не против. Я буду рада. Я буду горда, как будто сделала что-то необыкновенное. Но я должна сидеть прямо, когда они будут смотреть на меня.
Джозеф хмыкнул.
— Может быть, никто и не посмотрит.
— Посмотрят, посмотрят. Я их заставлю посмотреть.
Они поехали по единственной улице селения, к обочине которой, как к источнику тепла, жались дома. При их появлении женщины выходили на улицу, чтобы, беззастенчиво тараща глаза, помахать руками и почтительно, потому что слово было непривычным, произнести новый титул: «Buenas tardes, senora». А потом, когда спины седоков исчезали из глаз, они говорили: «Ven аса, mira! mira!La nueva senora Wayne viene».
Элизабет, стараясь сохранить достоинство, в ответ махала рукой. При дальнейшем движении по улице они вынуждены были останавливаться, чтобы принять подарки. Миссис Гутьерес, женщина уже в годах, стояла посреди дороги и размахивала взятым за лапки цыплёнком, одновременно громким голосом возвещая о его достоинствах. Когда же кудахтавшая птица очутилась в кузове, миссис Гутьерес пришла в себя. Поправив волосы и отряхнувшись, она, наконец, вернулась к себе во двор, вскидывая руки и недоумённо причитая.
Не успели они миновать улицу, а кузов уже был завален спутанной живностью; в нём лежали: две свинки, ягнёнок, сердито глядевшая коза с подозрительно сморщенными сосками, четверо кур и бойцовый петух. Когда повозка проезжала мимо салуна, его посетители высыпали наружу, поднимая в их честь бокалы.