Приветственные крики ещё некоторое время сопровождали их, а затем, оставив позади последний дом, они въехали на дорогу, ведущую к реке.
Расслабившись, Элизабет откинулась на спинку сидения. Её руки скользнули по локтю Джозефа, на мгновение сжали его, а затем замерли.
— Всё было, как в цирке, — сказала она, — как на параде.
Джозеф снял шляпу и положил её на колено. Его волосы спутались и были влажными, в глазах читалась усталость.
— Славные они люди, — сказал он. — Я буду рад, когда мы приедем домой, а ты?
— Да, я тоже буду рада.
Внезапно она сказала:
— Иногда бывает, Джозеф, что любовь к людям так же сильна и горяча, как печаль.
Он быстро взглянул на неё, удивляясь тому, что её утверждение совпало с его собственными мыслями.
— Почему ты так думаешь, дорогая?
— Не знаю. А что?
— А то, что сейчас я думал о том, что иногда люди, горы, земля, — всё, кроме звёзд, бывает единым, и тогда их взаимное влечение становится сильным, как печаль.
— Кроме звёзд?
— Да, всегда кроме звёзд. Звёзды всегда — чужие, иногда недобрые, но всегда — чужие. Понюхай шалфей, Элизабет. Как хорошо, что мы едем домой.
Она подняла свою вуаль, чтобы открыть нос, и задышала глубоко и жадно. Сиктоморы отливали желтизной, и слой первых опавших листьев уже покрывал землю. Когда упряжка въехала на длинную дорогу, которая узкой лентой тянулась вдоль реки, солнце спустилось за прибрежные горы.
«Будет за полночь, когда мы приедем домой», — сказал он. По лесу разливался сине-золотой свет, среди круглых камней с шумом протекала река.
В вечернем воздухе, влажном и чистом, горы казались состоящими из острых и твёрдых кусков хрусталя. После захода солнца наступило время сна, и Джозеф с Элизабет, устремив свои взгляды вперёд, на чистые холмы, не могли оторвать глаз. Стук копыт и плеск воды углубляли транс. Джозеф, не мигая, смотрел на поток света, струящийся между гор западного края гряды. Его мысли замедлили свой ход, одновременно приобретя ясные очертания, и на вершинах гор сами собой стали возникать различные изображения. Тёмная туча приплыла с океана и остановилась над горным хребтом, а в мыслях Джозефа она превратилась в голову чёрного козла. Ему виделись жёлтые, чуть раскосые глаза, хитрые и насмешливые, и изогнутые рога. Он подумал: «Я знаю, что он действительно находится там, козёл, который упёрся подбородком в горную гряду и пристально смотрит на долину. Он должен быть там. Я где-то читал или слышал, что козёл вроде должен выходить из океана». Он был облечён властью создавать образы такие же реальные, как весь окружающий его мир. «Если я позволю козлу быть там, так и будет. Я должен сделать так. Козёл — это важно», — подумал он.
Впереди, высоко в небе, кружились стаи птиц, которые, унося на своих трепещущих крыльях свет дня, светились, как звёзды. Крик вышедшего на охоту филина стал ещё пронзительнее и громче, словно специально для того, чтобы заставить маленьких прижавшихся к земле зверушек встрепенуться и, против обыкновения, скрыться в траве. Тьма быстро заполнила долину, а тёмная туча, хотя её было ещё хорошо видно, отодвинулась назад к морю. Джозеф подумал: «Я должен сохранить в себе то, чем был козёл. Никогда я не должен отрекаться от него».
Элизабет слегка вздрогнула, и он обернулся к ней.
— Тебе холодно, дорогая? Я дам попону, накрой ноги.
Она опять вздрогнула, хотя пыталась скрыть это.
— Мне не холодно, — сказала она. — Просто время какое-то странное. Я хотела бы, чтобы ты поговорил со мной. Во времени скрыта какая-то опасность.
Он подумал о козле.
— Опасность? Что ты имеешь в виду?
Он взял её сжатые руки и положил их себе на колено.
Он подумал о козле.
— Опасность? Что ты имеешь в виду?
Он взял её сжатые руки и положил их себе на колено.
— Я имею в виду, что есть опасность потеряться. Вот свет, который падает сюда. Я подумала, что у меня внезапно возникло ощущение, будто меня распылили и превратили в облако, частицы которого осели и смешались со всем, что меня окружает. Приятное было ощущение, Джозеф. А потом я услышала филина и испугалась, что, если я так сильно соединюсь с горами, то, быть может, никогда не смогу опять стать Элизабет.
— Просто это такое время суток, — успокоил он её. — Видимо, оно воздействует на всё живое. Ты когда-нибудь наблюдала за животными и птицами вечером?
— Нет, — сказала она, и чувствуя, что открыла нечто, связующее их, порывисто повернулась к нему. — Я не думаю, что когда-нибудь замечала что-то скрытое, — сказала она. — А сейчас мне словно протерли глаза. И что же делают животные вечером?
Её голос зазвенел, выводя его из задумчивости.
— Не знаю, — угрюмо сказал он. — То есть я знаю, но я должен подумать. Знаешь, о таких вещах трудно говорить, — извиняющимся тоном добавил он и замолчал, глядя в сгущающуюся тьму.
— Да, — наконец сказал он, — вот как раз то, из-за чего вечером, когда темнеет, все животные затихают. Они вовсе не закрывают глаза и не засыпают, — он опять замолчал.
— Мне запомнилась одна вещь, — сказала Элизабет. — Не знаю, когда я её обнаружила, но именно сейчас ты сказал сам себе об этом времени суток, а та картинка важна для него.
— Какая? — спросил он.
— У кошек хвосты лежат прямо и неподвижно, когда они едят.
— Да, — кивнул он, — да, я знаю.
— И только в это время они лежат прямо, и только в это время они такими остаются.
Она весело рассмеялась. Сейчас, поведав о такой ерунде, она считала, что её рассказ должен восприниматься как насмешка над спящими животными, о которых говорил Джозеф, и была очень довольна. Она казалась себе очень умной, раз смогла сказать такое.
Он и не сообразил, какое хитрое сооружение может быть воздвигнуто на кошачьих хвостах, и сказал: «Въедем на холм, потом опять спустимся к зарослям у реки, потом — через большое поле, и мы будем дома. С вершины холма нам уже, наверное, будут видны огни».
Вокруг сгустилась непроницаемая тьма тихой ночи. Словно чужак, крадущийся в ночном безмолвии, повозка в темноте въехала на холм. Элизабет всем телом прижалась к Джозефу.
— Лошади знают дорогу, — сказала она. — Они узнают её по запаху?
— Они её видят, дорогая. Только для нас она в темноте. Для них она — в полумраке. Скоро мы будем на вершине холма, а оттуда уже можно видеть огни. Тихо-то как, — недовольно промолвил он. — Не нравится мне эта ночь. Ничто и не шелохнётся.
Прошло, кажется, не менее часа, прежде, чем они миновали холм, и Джозеф остановил упряжку, чтобы лошади, которые, опустив головы, часто и тяжело дышали, отдохнули от подъёма.
— Видишь, — сказал Джозеф, — вот и огни. Так поздно, а братья ждут нас. Я не говорил им, когда мы приедем, но они, должно быть, догадались. Смотри, несколько огней движутся. Я думаю, кто-то ходит по двору с фонарём. Видно, Том вышел посмотреть, как там лошади в сарае.
Ночь снова обступила их. Впереди раздался тяжёлый вздох; его принёс, мягко прошелестев в сухой траве, тёплый ветер из долины.
— Кто-то злой вышел в ночь. Даже в воздухе веет чем-то враждебным.
— О чём ты говоришь, дорогой?
— Я говорю о том, что погода меняется.