Ты сказал, это значит «не след хаять свою родню».
— Уолли! Хватит! Беседовать буду я.
— Угу, но я только хочу объяснить про мамку. И Уистлкрафта — он не любил, когда я называл его папкой, но вообще был добрый. Он никогда со мной про все это не говорил, но я знаю, что он не держал обиды на мамку. Большой обиды. Он как-то сказал, стихами: «не лови стыдом, когда могуч и был идет на приступ», как говорит тот крендель.
— Какой же это крендель? — Даркур подал голос впервые за весь вечер.
— Ну этот крендель, у Шекспира.
— Ах, у Шекспира! Я думал, это Уистлкрафт сам сочинил.
— Нет, это Шекспир. Уистлкрафт готов был смотреть сквозь пальцы на всю эту историю. Он понимал жизнь, хоть и не был докой по части организма.
— Уолли! Обрати внимание, что здесь присутствует дама.
— Ничего, — сказала Мария. — Я думаю, меня можно назвать женщиной, знающей свет.
— И прекрасной специалисткой по творчеству Рабле. — Холлиер улыбнулся Марии.
— Ага! Рабле? Это француз, из старых? Покойник? — спросил мистер Гуилт.
— Подлинно великие люди бессмертны, — сказала Мария и вдруг поняла, что цитирует свою мать.
— Очень хорошо, — сказал мистер Гуилт. — Значит, мы можем беседовать более свободно. Вы все тут люди ученые, университетские, и нет нужды напоминать вам о великих переменах, происшедших за последние годы в общественном мнении, можно даже сказать — в общественной морали. Разделение между приемлемым и безнравственным — как в газетах, так и в современной беллетристике, хоть я и не могу уделять много времени чтению беллетристики — практически исчезло. Сдержанность речи — где она? Безнравственность — где она? Мы живем в век полной фронтальной наготы в театре и кино. Со времени процессов над авторами «Улисса» и «Леди Чаттерлей» закон был вынужден начать все это учитывать. Если вы, миссис Корниш, изучаете Рабле — я его, признаться, не читал, но у него сложилась определенная репутация даже среди людей, незнакомых с его творчеством, — следует предположить, что вы привыкли к нарушениям пристойности. Но я отклоняюсь от темы. Давайте вернемся к тому, что нас интересует на самом деле. Мы признаем, что покойная миссис Уистлкрафт вела не совсем моральную жизнь…
— Но ее нельзя назвать безнравственной, — заметила Мария. — Сейчас сказали бы, что она была эмансипированной женщиной.
— Совершенно верно. Вижу, миссис Корниш, у вас почти мужской ум. Давайте продолжим. Мой клиент — сын Джона Парлабейна…
— Доказательства, — перебил мистер Карвер. — Где ваши доказательства?
— Простите, друг мой. Я не знаю, какое отношение вы имеете к этому делу. Я предположил, что вы в каком-то смысле amicus curiae— друг суда, — но если вы собираетесь вмешиваться и советовать, я должен знать, почему это и кто вы такой.
— Меня зовут Джордж Карвер. Я работал в полиции, потом вышел в отставку. Сейчас понемножку занимаюсь частными расследованиями, от нечего делать.
— Понимаю. И вы расследовали это дело?
— Не сказал бы. Возможно, буду, если будет что расследовать.
— То есть, будучи свидетелем нашей сегодняшней встречи, вы считаете, что расследовать нечего?
— Пока нет. Вы ничего не доказали.
— Но вы думаете, что вам известно нечто имеющее отношение к делу.
— Я знаю, что Уолли Кроттель устроился на работу охранником в это здание, сказав среди прочего, что работал в полиции. Это не так.
Это не так. В полицию его не взяли. Недостаточный уровень образования.
— Возможно, он проявил неосмотрительность, но это не имеет никакого отношения к делу. А теперь слушайте: я сегодня с самого начала сказал, что мы с моим клиентом полагаемся на
Я знаю, что могу говорить по-латыни, ведь вы прекрасно владеете этим языком.
— Ага, — сказал мистер Гуилт, выражая этим междометием массу юридических тонкостей, хотя в его глазах явственно замерцало непонимание. — И как же именно вы применяете эту прекрасную юридическую максиму к интересующему нас делу?
— Ее можно очень приблизительно истолковать как предположение, что вы стоите на банановой кожуре, — объяснила Мария.
— Хотя нам и во сне не привиделась бы возможность опровержения ваших прекрасных argumentum ad excrementum caninum,— заметил Холлиер.
— Что он говорит? — спросил Уолли у своего консультанта.
— Говорит, наши аргументы — дерьмо собачье. Но мы не обязаны сносить такое обращение от людей только потому, что у них есть деньги и положение в обществе. У нас все равны перед законом. А с моим клиентом обошлись несправедливо. Если бы книгу опубликовали, он имел бы право на долю прибыли, а может, и на всю прибыль от публикации. Но вы не стали публиковать книгу, и мы хотим знать почему. Именно за этим мы сюда пришли. Я думаю, мне следует изъясняться более прямо. Где рукопись?
— Не думаю, что вы имеете право задавать такие вопросы, — сказал Холлиер.
— У суда будет такое право. Вы говорите, что издатели отвергли рукопись?
— Если совсем точно, — ответила Мария, — один издатель сказал, что готов за нее взяться, если ему разрешат отдать ее «литературному негру», который попробует что-нибудь сделать из сюжета, выкинув всю философию и морализаторство Парлабейна.