Я была молода и свободна. Принимала у себя дома блестящих политиков и литераторов… Какой мне был прок от этого невзрачного лицейского преподавателя, автора томика нераспроданных эссе?.. Но я любила его, я не
Заметно волнуясь, она наклонилась над ящиками письменного стола. При этом движении волосы выбились из-под черепахового гребня спутанными прядями. В этой мятущейся, безумной женщине трудно было признать безукоризненную, надменную госпожу Фонтен.
– Ключи, – бормотала она, – где мои ключи?.. Ничего не вижу.
– Вот они, в левом ящике, мадам, но, право, не стоит…
– Не стоит?.. Вы только что выслушали речь обвинения, извольте же выслушать подсудимую.
Из картонной папки она вытащила связку перевязанных ленточкой писем. Эрве узнал почерк Фонтена: изящный, наклонный, намеренно архаичный. Полина попыталась развязать ленточку.
– Не могу… Вот, месье, читайте…
Смущенный Эрве пробежал глазами несколько писем. Это были банальные и возвышенные, как сама любовь, излияния мужчины, который только что обрел возлюбленную и вдохновение.
Полина Фонтен с вопрошающим и умоляющим видом смотрела на молодого человека. Ему было стыдно читать при ней эти личные письма, и он вернул ей пачку. Казалось, она немного успокоилась и больше не дрожала. Она поднялась, посмотрелась в зеркало и воскликнула:
– Какой ужас! Волосы!.. Прошу прощения.
Она собрала их и скрепила пряди гребнем.
– Возможно, – сказала она, – Гийом в глубине души признает, что значит для него это прошлое. Что же до настоящего, он, похоже, старательно делает вид, будто я мешаю ему соответствовать своему времени!.. Это всего лишь отговорка, благовидный предлог, и он сам прекрасно это знает. Ему просто хочется ласк молоденькой девушки… Я что, консерватор? Реакционер? Какая глупость! Политика наводит на меня тоску… Если бы я думала, что Гийом был бы счастливее, если бы вел жизнь скромную и уединенную, я бы сама сбежала с ним подальше от Парижа… Но он ничего подобного не хочет. Он вам сказал, что ему было бы достаточно
– Не знаю, мадам. Во всяком случае, он, похоже, сам не отдает себе отчета, что это выдумки… Он полагает, что говорит искренне…
Теперь она была спокойна, и Горгона со взъерошенными волосами опять уступила место госпоже Фонтен.
– Искренне? Не уверена… Вот он жалуется на мои воскресные приемы, а сам любит встречаться на них со своими друзьями, любит блистать… И кстати, та самая девушка на Монпарнасе, она ведь как раз и устраивает для него все эти собрания… Да, от Доминика, сына Эдме, я узнала, что эта «дева неразумная» на прошлой неделе устроила в своей мастерской коктейль в честь Фонтена! А то, что ее друзья пьют джин, а не чай… Лотреамона читают больше, чем Бодлера… Вопрос времени.
Эта мода тоже пройдет.
В этот момент по всему дому разнеслись трели колокольчика, долгие и нетерпеливые.
– Это звонит Гийом, – вздохнула она. – Пойду посмотрю, чего он хочет… Идите выполняйте свое поручение… И проверьте, не забыл ли он подписать чек. Такое с ним часто случается, и тогда бывают всякие проблемы.
Пожилая мадам Эзек улыбнулась, когда Марсена протянул ей чек:
– А-а, для господина Фонтена. Ну я ему покажу!
Завладев рисунком, Эрве отправился на улицу Ренн. Ванда открыла ему дверь, одетая в серые брюки и красную блузку, которая удачно оттеняла красивое лицо и делала ее похожей на Шелли в женском обличье.
– Ванда, это всего-навсего я… Как я вам уже сказал по телефону, наш друг болен… Он просит принять от него ко дню рождения этот рисунок.
– Держу пари, что это Пикассо от мамаши Эзек! – воскликнула она. – Очень мило. Входите же, Эрве, положите куда-нибудь пальто, на перила или прямо на пол, и садитесь… Да, это и в самом деле Пикассо… Какой душка этот Гийом! Мне так жаль, что он заболел. А это, часом, не супруга заставила его заболеть?
– Уверяю вас, Ванда, когда я его видел, он метался в жару, кашлял так, что грудь разрывалась, и очень переживал, что не может встретиться с вами… Но раз уж вы сами заговорили о госпоже Фонтен, должен вам прояснить ситуацию.
– Какую ситуацию?
– Какую создали вы сами, когда вклинились между двумя половинками этой четы… Да, милая Ванда! Вольно или невольно, но вы породили драму. Сегодня утром Полина Фонтен просто разрыдалась у меня на глазах, потому что услышала из соседней комнаты то, что говорил мне ее муж.
– А что он говорил? Какой вы сегодня странный, Эрве, изъясняетесь загадками. Скажите уж наконец то, что хотите сказать!..
Ванда решительно зажгла сигарету:
– И что? К чему вы клоните?
– Это скорее у
– Но, Ванда, вы же не можете его любить!
– Любить? – переспросила она. – Какое неопределенное слово! Оно означает все, что угодно: животную страсть, нежность, болезнь… И почему я не могу любить Гийома? Вы его не знаете. Когда мы наедине, он такой славный. Смеется, говорит мне комплименты… Мы ездим обедать за город, ужинаем в Париже, где-нибудь в бистро… Бедный Гийом! Он ищет разные предлоги, такие наивные, чтобы только оказаться ко мне поближе, взять за руку, обнять за талию… Как это мило. И потом, в нем есть что-то детское, простодушное, когда он растягивается у меня на диване и говорит: «Сделайте мне приятное», это очень трогательно… Он благодарен за любую мелочь, которую от меня получает.