Но с другой стороны, нельзя было не признать, что в своем роде это было совершенство, то омерзительное совершенство, которое бывает свойственно порнографическим изображениям. Иными словами, мир Балестриери был очень конкретным и последовательным: ничто не нарушало цельности этого мира, ничто чуждое к нему не примешивалось, и так ли уж важно, что в нем был оттенок маниакальности? Главное, что до самого конца Балестриери чувствовал себя в этом мире прекрасно и никогда даже не пытался выйти за его пределы. Может быть, он и был сумасшедшим, но в таком случае его безумие состояло в том, что он верил в прочность своих связей с реальностью, то есть в собственное здоровье, о чем, между прочим, свидетельствовали и его картины, в то время как я был убежден, что истинно здоровый человек не может поверить в возможность такой связи, и я действительно в нее не верил, но именно потому и чувствовал себя не здоровым, а больным.
Размышляя обо всем этом, я обошел комнату, разглядывая картины, и ни на одной из них не нашел девушки с детским лицом. И подумал, что именно так и должно было быть: Балестриери никогда не писал свою юную любовницу, ему достаточно было ее любить, то есть он вел себя прямо противоположно тому, что можно было бы предположить, учитывая его преклонный возраст. Я уже собрался уходить, когда какой-то шорох наверху заставил меня поднять глаза. На антресолях я увидел девушку Балестриери: не спеша, опустив голову и, видимо, не замечая моего присутствия, она спускалась по лестнице, одной рукой держась за перила, а другой прижимая к груди какой-то большой сверток.
Спустившись, она подняла наконец глаза и, видимо, испугалась, увидев меня прямо перед собой — у стола, в центре комнаты. Но это длилось одно мгновение, сразу же после по ее лицу разлилось безмятежное спокойствие, словно эта встреча не была для нее неожиданностью, а подготовлялась заранее. Я сказал в некотором замешательстве:
—Я живу в студии по соседству — может быть, вы меня когда-нибудь видели, — я зашел посмотреть картины.
—А я, — сказала она, указывая на сверток, — зашла взять свои вещи, прежде чем студию сдадут снова. Я была его натурщицей, у меня остались ключи, так что я смогла войти.
Я заметил, что в ее произношении не было решительно ничего характерного, ничего, что позволило бы угадать место ее рождения или социальную принадлежность. Голос, невыразительный и бесцветный, экономная и точная интонация говорили о стремлении к какой-то даже нарочитой, преувеличенной сдержанности. Не зная, что сказать, я сказал первое, что пришло мне в голову:
—Вы часто бывали у Балестриери?
— Да, почти каждый день.
— А когда он умер?
—Позавчера вечером.
—И в это время вы были тут?
Я увидел, как она взглянула на меня своими большими темными глазами, которые, казалось, не видели окружающего, а только отражали его в себе.
—Ему стало плохо в тот момент, когда я ему позировала.
—Он рисовал вас?
—Да.
И тут, не скрывая удивления, я воскликнул:
—Но где же тогда тот холст, на котором он вас рисовал?
Она указала на мольберт:
—Вот этот.
Я обернулся, бросил на картину беглый взгляд, потом долгим взглядом посмотрел на нее. В полутьме, которая размывала ее облик, скрадывая все контуры, фигура девушки казалась еще более хрупкой и инфантильной: из– под широкого колокола юбки виднелись тонкие ножки, грудь выглядела совсем маленькой, большие темные глаза занимали пол-лица. Я недоверчиво сказал:
—Неужели для этого наброска позировали вы?
В свою очередь, она удивилась моему изумлению:
— Да, а что? Вам не нравится, как он меня нарисовал?
—Я не знаю, нравится мне это или не нравится, но вы здесь на себя не похожи.
Я недоверчиво сказал:
—Неужели для этого наброска позировали вы?
В свою очередь, она удивилась моему изумлению:
— Да, а что? Вам не нравится, как он меня нарисовал?
—Я не знаю, нравится мне это или не нравится, но вы здесь на себя не похожи.
—Но тут нет лица, лицо он всегда рисовал в последнюю очередь, а без лица как можно сказать, похожа или не похожа?
—Я хочу сказать, что это тело не похоже на ваше.
—Вы думаете? Но на самом деле я именно такая.
Я чувствовал, как бессмысленно и фальшиво звучит эта якобы серьезная дискуссия в связи с подобным наброском и вдобавок еще и с проблемой сходства. И хотя мне было стыдно за то, что я как бы шел навстречу возникшему между нами молчаливому сговору, который мне следовало бы отвергнуть, я все-таки не удержался и воскликнул:
—Ну нет, это невозможно, я не могу этому поверить!
—В самом деле? — сказала она. — И все-таки я именно такая.
Положив сверток на стол, она подошла к мольберту, некоторое время разглядывала холст, потом обернулась:
—Может быть, тут и есть небольшое преувеличение, но в основном все правильно.
Не знаю почему, но, увидев ее рядом с мольбертом, я вспомнил свой дневной сон. И спросил просто так, чтобы что-нибудь сказать:
—Балестриери сделал с вас только этот портрет или есть и другие картины?
—Ну что вы, он рисовал меня множество раз. — Она подняла глаза к полотнам, развешанным на стенах, и, показывая то на одно, то на другое, стала перечислять: — Вот это я, и там я, и вон там наверху, и еще там. — И, словно подбивая итог, заключила: — Он рисовал меня, не переставая. Он заставлял меня позировать часами.
Внезапно мне почему-то захотелось сказать о Балестриери что-нибудь дурное: может быть, таким путем я надеялся добиться от нее более личной, более выразительной интонации. И я сказал очень резко:
—Столько трудов ради такого ничтожного результата.
—Почему вы так говорите?
—Да потому, что Балестриери был очень плохой художник, можно сказать, вообще не художник.
Она никак на это не реагировала, сказала только:
—Я ничего не понимаю в живописи.
Но я упорствовал:
—В сущности, Балестриери был просто мужчиной, которому очень нравятся женщины.
С этим она охотно согласилась:
— Да, это правда.
Она взяла со стола свой сверток и посмотрела на меня вопросительно, как бы говоря: «Я ведь сейчас уйду, почему ты не делаешь ничего, чтобы меня задержать?» И тут я сказал с внезапной ласковостью в голосе, ласковостью, которая удивила меня самого, потому что ничего подобного я не хотел и не ожидал:
—А может быть, зайдем на минутку в мою студию?
Я видел, как она загорелась внезапной простодушной
надеждой:
—Вы хотите, чтобы я вам позировала?
Я растерялся. В мои намерения не входило ее обманывать, но она вдруг сама предложила мне обман, который унижал меня вдвойне: и потому, что это был обман, и потому, что это был худший из обманов, к которому я мог прибегнуть, — художник приглашает к себе в студию красивую девушку под предлогом, что хочет ее писать, одним словом, обман, достойный Балестриери. И потому я раздраженно заметил:
—А что, Балестриери тоже первый раз пригласил вас к себе под предлогом, что он хочет написать ваш портрет?
Она серьезно сказала:
—Нет, я стала ходить к нему, чтобы брать уроки рисования.