В шестнадцатом или семнадцатом веке некий д'Эрбервилль совершил в своей фамильной карете страшное преступление, и с тех пор члены этого рода видят карету либо слышат о ней всякий раз, как… Но я расскажу тебе об этом как-нибудь в другой раз – история слишком мрачная. Должно быть, что-то ты о ней слыхала и смутно припомнила при виде этой почтенной колымаги.
– Нет, я о ней прежде ничего не слышала, – прошептала она. – Энджел, эта карета является членам моего рода перед смертью или тогда, когда мы совершим преступление?
– Не надо, Тэсс!
Он закрыл ей рот поцелуем.
Когда они приехали домой, она совсем пала духом и мучилась угрызениями совести. Да, теперь она была миссис Энджел Клэр, но морально имела ли она право носить это имя? Не должна ли она называться миссис Александр д'Эрбервилль? Оправдывает ли беспредельная любовь то, что праведные души могут называть преступным умалчиванием? Она не знала, как должна женщина поступить в подобном случае, и ей не с кем было посоветоваться.
Когда Тэсс на несколько минут осталась одна в своей комнате – сегодня в последний раз входила она в нее, – она опустилась на колени и стала молиться. Она пыталась молиться богу, но, в сущности, обращалась с молитвой к мужу. Ее поклонение этому человеку было таково, что она почти боялась, не предвещает ли оно беду. Она смутно чувствовала, что, как говорил монах Лоренцо: «Таких страстей конец бывает страшен». Такая любовь, наверно, слишком безрассудна для человеческой природы – слишком буйна, безумна, смертоносна.
– О мой любимый, мой любимый, зачем я так тебя люблю? – шептала она. – Та, которую любишь ты, не я, а другая в моем образе, – та, какой бы я могла быть!
Приблизился час отъезда. Они решили выполнить давно задуманный план – поселиться на несколько дней на старой ферме около уэллбриджской мельницы, где Клэр собирался изучать мукомольное дело. В два часа они кончили все сборы. Фермер и его жена пошли проводить их до калитки. На красном кирпичном крыльце теснились все работники мызы. У стены понуро стояли три товарки Тэсс. Она сомневалась, придут ли они проститься, но все три были здесь, героически стойкие до конца. Она понимала, почему маленькая Рэтти кажется такой хрупкой, Изз – трагически скорбной, а Мэриэн – растерянной; и, видя их тоску, на секунду забыла о своей.
Невольно она шепнула мужу:
– Не поцелуешь ли ты их, бедненьких, в первый и последний раз?
Клэр не стал возражать против того, что считал простой формальностью, и, проходя мимо них, поцеловал всех по очереди, говоря: «Прощайте!» В дверях Тэсс чисто по-женски оглянулась, чтобы узнать, какое впечатление произвел этот поцелуй, подаренный из сострадания, но в глазах ее не было торжества. А если бы оно и было, то, конечно, исчезло бы, когда она увидела, как взволнованы девушки. Поцелуй явно причинил зло, пробудив чувства, которые они старались подавить.
Клэр ничего не подозревал. Подойдя к калитке, он пожал руку фермеру и его жене и еще раз поблагодарил их за все заботы. Затем на секунду воцарилась тишина. Ее нарушило кукареканье. Белый петух с розовым гребешком уселся на изгородь перед домом, в нескольких шагах от них, и крик его зазвенел в их ушах и замер, словно эхо в горной долине.
– Что? – воскликнула миссис Крик. – Петух запел после обеда!
Два работника стояли у распахнутых ворот, придерживая створки.
– Не к добру, – шепнул один другому, не думая, что его услышит группа, собравшаяся у калитки.
Петух запел снова, повернувшись к Клэру.
– М-да! – сказал фермер.
– Мне неприятно его слушать! – сказала Тэсс мужу. – Скажи, чтобы кучер трогал. Прощайте, прощайте!
Снова запел петух.
– Скажи, чтобы кучер трогал. Прощайте, прощайте!
Снова запел петух.
– Кш! Проваливай, пока я не свернул тебе шею! – с досадой крикнул фермер, отгоняя петуха, а войдя в дом, сказал жене: – И нужно же было этому случиться как раз сегодня! За весь год я не слыхал; чтобы он пел после обеда.
– Это к перемене погоды, – сказала она, – а совсем не то, что ты думаешь. Не может этого быть!
34
Несколько миль они ехали долиной, по ровной дороге, до Уэллбриджа, затем повернули от деревни влево, к большому елизаветинскому мосту. Тотчас же за мостом находился дом, где они наняли помещение, – дом, внешний вид которого хорошо знают все, кто бывал в долине Фрум; когда-то он был частью великолепного господского дома и принадлежал одному из д'Эрбервиллей, а затем, уже полуразрушенный, был превращен в ферму.
– Добро пожаловать в один из твоих родовых замков! – сказал Клэр, высаживая ее из экипажа. Но он раскаялся в своей шутке: она слишком походила на иронию.
Они наняли только две комнаты, но, войдя в дом, узнали, что фермер, решив воспользоваться их приездом, чтобы нанести новогодний визит своим друзьям, поручил прислуживать им женщине из соседнего коттеджа. Ферма находилась в их полном распоряжении, и это их очень обрадовало – словно они приехали в свой собственный, нераздельно им принадлежащий дом.
Но потом Клэр заметил, что ветхое древнее жилище угнетающе действует на его жену. Когда отъехал экипаж, они пошли наверх мыть руки, а поденщица показывала им дорогу. На площадке лестницы Тэсс остановилась и вздрогнула.
– Что с тобой? – спросил он.
– Какие страшные женщины! – отозвалась она с улыбкой. – Как они меня испугали!
Он поднял голову и увидел на панелях, вделанных в каменную стену, два портрета в человеческий рост. Как известно всем посетителям старинного дома, на портретах, написанных около двух веков тому назад, изображены женщины средних лет, и лица их, раз увидев, нельзя забыть. Заостренные черты одной, узкие глаза и усмешка, свидетельствующая о бесчеловечности и вероломстве, даже во сне преследуют человека, так же как крючковатый нос другой, длинные зубы и дерзкий взгляд, высокомерный и жестокий.
– Чьи это портреты? – спросил Клэр поденщицу.
– Старики говорят, что это дамы из рода д'Эрбервиллей, владельцев этого бывшего поместья, – ответила она. – Их нельзя снять, потому что они вделаны в стену.
Портреты произвели тяжелое впечатление на Тэсс, и это было тем более неприятно, что ее прекрасное лицо чем-то походило на эти резко очерченные лица. Однако Клэр не сказал ни слова и только пожалел, что выбрал для медового месяца этот дом. Он вошел в комнату. К приезду их, видимо, готовились наспех, и им пришлось мыть руки в одном тазу. Клэр, опустив руки в воду, коснулся ее рук.
– Где мои пальцы; а где твои? – спросил он, поднимая на нее глаза. – Они совсем перепутались.
– Они все твои, – нежно ответила она, стараясь развеселиться.
Сегодня ее задумчивость не огорчала его, в такой день только ветреница не была бы задумчивой, но Тэсс понимала, что сосредоточенность ее переходит все границы, и боролась с ней.
В этот последний день старого года солнце так низко стояло над горизонтом, что лучи его, врываясь в маленькое оконце, протянулись, как золотой жезл, по полу и легли на платье Тэсс красочным пятном. Они вошли в старинную гостиную и впервые стали пить чай наедине. Им нравилось ребячиться, вернее, это нравилось Клэру; его забавляло класть свои бутерброды на ее тарелку и смахивать губами крошки с ее губ. Правда, его немного удивляло, что эти шалости забавляют ее меньше, чем его.
Молча всматривался он в ее лицо и наконец подумал, словно найдя правильное толкование темного места в книге: «Она моя – дорогая, дорогая Тэсс.