— Ты что, кроликов стал разводить?
— Нет, это для Прокиссов.
— Для Прокиссов? Они кроликов завели?
— Да, трех. Хотят поместить их во дворике, знаешь, где живет старуха.
— И ты по ночам строишь для них клетку? Странное же время ты выбрал.
— Это его баба придумала.
— Странная придумка! Зачем ей кролики? Продавать будет? Цилиндры из них шить?
— Это ты у нее спроси, когда увидишься, а мне бы только сотню с нее содрать...
История с кроличьей клеткой среди ночи все-таки показалась мне подозрительной. Я стал допытываться. Робинзон попробовал замять разговор.
— Как ты вообще к ним попал? — снова полюбопытствовал я. — Ты ведь не знаком с Прокиссами.
— Я же говорю, старуха свела меня к ним в тот день, когда я столкнулся с ней у тебя в приемной. Ты не представляешь, до чего она болтлива. Как разинет варежку, так удержу нет. Ну, я и подружился с ней, а потом с ними. Понимаешь, есть люди, которым и я интересен.
— А мне ты почему об этом не рассказывал? Но раз ты там бываешь, тебе должно быть известно, удалось ли им спихнуть старуху в богадельню.
— Нет, они говорят, не получилось.
Я чувствовал, что разговор неприятен Робинзону и он не знает, как от меня отделаться. Но чем он больше вилял, тем упорней я допытывался.
— Жизнь — трудная штука, не находишь? На что только идти не приходится, — уклончиво выкручивался он.
Но я неотступно возвращал его к начатой теме. Я твердо решил не давать ему уйти от ответа.
— Говорят, Прокиссы побогаче будут, чем кажутся. Как думаешь, это правда? Ты же у них бываешь.
— Может, оно и правда, но в любом случае им невтерпеж избавиться от старухи.
Притворяться Робинзон был не мастер.
— Понимаешь, им это нужно, потому как жизнь все дорожает. Они говорят, ты не хочешь признать старуху сумасшедшей. Это верно?
И, не дожидаясь ответа, он спросил, в какую мне сторону.
— Ты с визита?
Я вкратце описал ему свое приключение с мужем роженицы, которого потерял по дороге. Он расхохотался, отчего тут же закашлялся. От кашля Робинзона так скрючило, что я почти не видел его в темноте, хотя мы стояли совсем рядом. Я различал только его дрожащие руки, которые он сложил и заботливо поднес к губам, словно большой бледный ночной цветок.
Кашлем он заходился, пока мы не добрели до его дома.
— А все сквозняки! — выдавил он, переведя наконец дух. — Да уж, сквозняков тут хватает. И еще блох. А у тебя блохи водятся?
У меня они водились.
— Еще бы! — ответил я. — Вечно их у пациентов набираешься.
— Тебе не кажется, что от блох ссакой твоих больных несет?
— И еще пoтом.
— А все-таки я не прочь заделаться санитаром, — поразмыслив, медленно выдавил он.
— Почему?
— Потому что, когда люди здоровы, они, что ни говори, нагоняют на тебя страх. Особенно после войны. Я-то знаю, что у них на уме. Да они и сами это всегда понимают. Пока они на ногах, им хочется вас убить. А вот как слегли, тут уж ничего не скажешь — с ними не так боязно. От них всего можно ждать, пока они на ногах. Это я тебе говорю. Что, не правда?
— Правда, — поневоле согласился я.
— Да ты сам разве не по той же причине в доктора подался? — спросил он еще.
Подумав, я сознался себе, что Робинзон, пожалуй, прав. Но тут на него опять напал кашель.
— Ты промочил ноги, того гляди, плеврит схватишь, шатаясь по ночам.
— Ты промочил ноги, того гляди, плеврит схватишь, шатаясь по ночам. Топай-ка домой и ложись спать, — посоветовал я.
Постоянные приступы кашля раздражали его.
— А уж старуха Прокисс славный грипп подцепит, — посмеиваясь, прокашлял он мне в ухо.
— С чего бы?
— Вот увидишь, — заверил он.
— Что они еще задумали?
— Больше ничего не скажу. Сам увидишь.
— Выкладывай все, Робинзон, свинья ты этакая. Ты же знаешь: я-то никому не проговорюсь.
Теперь его разбирала охота во всем признаться — может быть, для того, чтобы убедить меня, что не так уж он выдохся и скис, как я, наверно, считаю.
— Валяй! — подстегнул я его осторожно. — Ты же знаешь, я не болтун.
— Это точно, молчать ты умеешь, — признал он. И пошел вываливать все в подробностях — на тебе!
В этот час мы были совсем одни на бульваре Невинных жертв.
— Помнишь случай с торговцем морковью? — начал он. Случай с торговцем морковью я припомнил не сразу.
— Да помнишь ты! — настаивает Робинзон. — Ты же сам мне о нем рассказывал.
— Ах да! — разом припоминаю я. — Железнодорожник с Осенней улицы. Тот, кому еще заряд дроби в мошонку всадили, когда он кроликов воровал?
— Правильно. А случилось это у фруктовщика на набережной Аржантейль.
— Точно. — Теперь я знаю, о ком он говорит. — Ну и что?
Я все еще не усматриваю связи между этой давней историей и старухой Прокисс.
Робинзон незамедлительно ставит точку на «i».
— Ну, не понял?
— Нет, — отвечаю я.
Правда, я уже начал бояться понять.
— Эк ты медленно шариками ворочаешь!
— Это потому, что ты, по-моему, задумал скверную штуку, — не удержавшись, выпаливаю я. — Нельзя же убить старуху Прокисс для удовольствия ее невестки.
— Ну, мое дело — сколотить клетку, которую мне заказали. А палят из ружья пусть сами, коли охота есть.
— Сколько они тебе дают?
— Сотню за доски, две с половиной за работу и тысчонку за все вместе. И потом, понимаешь, это только начало. Дельце, если его умело обстряпать, хорошей ренты стоит. Соображаешь, малыш, чем тут пахнет?
Я, действительно, соображал и был даже не очень возмущен. Мне стало чуть грустней — и только. Все, что произносят в таких случаях, чтобы отговорить людей от их затеи, — сущий вздор. Разве жизнь ласкова к ним? Так с какой стати и кого им жалеть? Зачем? Других? Слыхано ли, чтобы человек спускался в ад с целью заменить там другого? Да никогда. Вот столкнуть туда другого — это бывает. И все тут.
Призвание к убийству, внезапно прорезавшееся в Робинзоне, показалось мне, в общем, даже шагом вперед по сравнению с тем, что я наблюдал в других, вечно полузлых, полублагожелательных, но всегда занудных из-за неопределенности своих стремлений. Факт тот, что, углубившись вслед за Робинзоном в ночь до того места, где мы очутились, я кое-что выведал.
Но тут была одна опасность — Закон.
— Закон — опасная штука, — напомнил я ему. — Если попадешься, тебе при твоем здоровье каюк. Не выберешься ты из тюряги. Не выдюжишь.
— Ну и черт с ним! — отмахнулся он. — Сыт я по горло всеми этими законами. Пока своей очереди дождешься, состаришься, а когда твоя очередь придет... Да и придет ли? Двадцать раз сдохнуть и сгнить раньше успеешь. Честный, как говорится, труд — это занятие для полудурков.