-- Вы бы ложились, пора!
-- Сейчас лягу!
Она суетилась вокруг стола, убирая посуду, довольная, даже вспотев от приятного волнения, -- она была рада, что все было так хорошо и
мирно кончилось.
-- Хорошо ты придумал, Павлуша! -- говорила она. -- Хохол очень милый! И барышня, -- ах, какая умница! Кто такая?
-- Учительница! -- кратко ответил Павел, расхаживая по комнате.
-- То-то -- бедная! Одета плохо, -- ах, как плохо! Долго ли простудиться? Родители-то где у ней?..
-- В Москве! -- сказал Павел и, остановясь против матери, серьезно, негромко заговорил:
-- Вот, смотри: ее отец -- богатый, торгует железом, имеет несколько домов. За то, что она пошла этой дорогой, он -- прогнал ее. Она
воспитывалась в тепле, ее баловали всем, чего она хотела, а сейчас вот пойдет семь верст ночью, одна...
Это поразило мать. Она стояла среда комнаты и, удивленно двигая бровями, молча смотрела на сына. Потом тихо спросила:
-- В город пойдет?
-- В город.
-- Ай-ай! И -- не боится?
-- Вот -- не боится! -- усмехнулся Павел.
-- Да зачем? Ночевала бы здесь, -- легла бы со мной!
-- Неудобно! Ее могут увидеть завтра утром здесь, а это не нужно нам.
Мать, задумчиво взглянув в окно, тихо спросила:
-- Не понимаю я, Паша, что тут -- опасного, запрещенного? Ведь ничего дурного нет, а?
Она не была уверена в этом, ей хотелось услышать от сына утвердительный ответ. Он, спокойно глядя ей в глаза, твердо заявил:
-- Дурного -- нет. А все-таки для всех нас впереди -- тюрьма. Ты уж так и знай...
У нее дрогнули руки. Упавшим голосом она проговорила:
-- А может быть, -- бог даст, как-нибудь обойдется?..
-- Нет! -- ласково сказал сын. -- Я тебя обманывать не могу. Не обойдется!
Он улыбнулся:
-- Ложись, устала ведь. Покойной ночи!
Оставшись одна, она подошла к окну и встала перед ним, глядя на улицу. За окном было холодно и мутно. Играл ветер, сдувая снег с крыш
маленьких сонных домов, бился о стены и что-то торопливо шептал, падал на землю и гнал вдоль улицы белые облака сухих снежинок...
-- Иисусе Христе, помилуй нас! -- тихо прошептала мать. В сердце закипали слезы и, подобно ночной бабочке, слепо и жалобно трепетало
ожидание горя, о котором так спокойно, уверенно говорил сын. Перед глазами ее встала плоская снежная равнина. Холодно и тонко посвистывая,
носится, мечется ветер, белый, косматый. Посреди равнины одиноко идет, качаясь, небольшая, темная фигурка девушки. Ветер путается у нее в ногах,
раздувает юбку, бросает ей в лицо колючие снежинки. Трудно идти, маленькие ноги вязнут в снегу. Холодно и боязно. Девушка наклонилась вперед и --
точно былинка среди мутной равнины, в резвой игре осеннего ветра. Справа от нее, на болоте, темной стеной стоит лес, там уныло шумят тонкие голые
березы и осины. Где-то далеко впереди тускло мелькают огни города.
Где-то далеко впереди тускло мелькают огни города...
-- Господи -- помилуй! -- прошептала мать, вздрогнув от страха...
VII
Дни скользили один за другим, как бусы четок, слагаясь в недели, месяцы. Каждую субботу к Павлу приходили товарищи, каждое собрание
являлось ступенью длинной пологой лестницы, -- она вела куда-то вдаль, медленно поднимая людей.
Появлялись новые люди. В маленькой комнате Власовых становилось тесно и душно. Приходила Наташа, иззябшая, усталая, но всегда неисчерпаемо
веселая и живая. Мать связала ей чулки и сама надела на маленькие ноги. Наташа сначала смеялась, а потом вдруг замолчала, задумалась и тихонько
сказала:
-- У меня няня была, -- тоже удивительно добрая! Как странно, Пелагея Ниловна, -- рабочий народ живет такой трудной, такой обидной жизнью,
а ведь у него больше сердца, больше доброты, чем у тех!
И махнула рукой, указывая куда-то вдаль, очень далеко от нее.
-- Вот какая вы! -- сказала Власова. -- Родителей лишились и всего, -- она не умела докончить своей мысли, вздохнула и замолчала, глядя в
лицо Наташи, чувствуя к ней благодарность за что-то. Она сидела на полу перед ней, а девушка задумчиво улыбалась, наклонив голову.
-- Родителей лишилась? -- повторила она. -- Это -- ничего! Отец у меня такой грубый, брат тоже. И -- пьяница. Старшая сестра --
несчастная... Вышла замуж за человека много старше ее. Очень богатый, скучный, жадный. Маму -- жалко! Она у меня простая, как вы. Маленькая
такая, точно мышка, так же быстро бегает и всех боится. Иногда -- так хочется видеть ее...
-- Бедная вы моя! -- грустно качая головой, сказала мать. Девушка быстро вскинула голову и протянула руку, как бы отталкивая что-то.
-- О нет! Я порой чувствую такую радость, такое счастье! У нее побледнело лицо и синие глаза ярко вспыхнули. Положив руки на плечи матери,
она глубоким голосом сказала тихо и внушительно:
-- Если бы вы знали... если бы вы поняли, какое великое дело делаем мы!..
Что-то близкое зависти коснулось сердца Власовой. Поднимаясь с пола, она грустно проговорила:
-- Стара уж я для этого, неграмотна...
...Павел говорил все чаще, больше, все горячее спорил и -- худел. Матери казалось, что когда он говорит с Наташей или смотрит на нее, --
его строгие глаза блестят мягче, голос звучит ласковее и весь он становится проще.
"Дай господи!" -- думала она. И улыбалась.
Всегда на собраниях, чуть только споры начинали принимать слишком горячий и бурный характер, вставая хохол и, раскачиваясь, точно язык
колокола, говорил своим звучным, гудящим голосом что-то простое и доброе, отчего все становились спокойнее и серьезнее. Весовщиков постоянно
угрюмо торопил всех куда-то, он и рыжий, которого звали Самойлов, первые начинали все споры. С ними соглашался круглоголовый, белобрысый, точно
вымытый щелоком, Иван Букин. Яков Сомов, гладкий и чистый, говорил мало, тихим, серьезным голосом, он и большелобый Федя Мазин всегда стояли в
спорах на стороне Павла и хохла.
Иногда вместо Наташи являлся из города Николай Иванович, человек в очках, с маленькой светлой бородкой, уроженец какой-то дальней
губернии, -- он говорил особенным -- на "о" -- говорком.