Он рассматривал фотографию девчонки, с которой я
дружил в Нью-Йорке, ее звали Салли Хейс. Он эту треклятую фотокарточку, наверно, держал в руках, по крайней мере, пять тысяч раз. И ставил он ее
всегда не на то место. Нарочно - это сразу было видно.
- Никто не победил? - сказал он. - Как же так?
- Да я все это дурацкое снаряжение забыл в метро. - Голову я так и не поднял.
- В метро? Что за черт! Потерял, что ли?
- Мы не на ту линию сели. Все время приходилось вскакивать и смотреть на схему метро.
Он подошел, заслонил мне свет.
- Слушай, - говорю, - я из-за тебя уже двадцатый раз читаю одну и ту же фразу.
Всякий, кроме Экли, понял бы намек. Только не он.
- А тебя не заставят платить? - спрашивает.
- Не знаю и знать не хочу. Может, ты сядешь, Экли, детка, а то ты мне весь загородил.
Он ненавидел, когда я называл его "Экли, детка". А сам он вечно говорил, что я еще маленький, потому что мне было шестнадцать, а ему уже
восемнадцать. Он бесился, когда я называл его "детка".
А он стал и стоит. Такой это был человек - ни за что не отойдет от света, если его просят. Потом, конечно, отойдет, но если его попросить,
он н а р о ч н о не отойдет.
- Что ты читаешь? - спрашивает.
- Не видишь - книгу читаю.
Он перевернул книгу, посмотрел на заголовок.
- Хорошая? - спрашивает.
- Да, особенно э т а фраза, которую я все время читаю. - Я тоже иногда могу быть довольно ядовитым, если я в настроении. Но до него не
дошло. Опять он стал ходить по комнате, опять стал цапать мои вещи и даже вещи Стрэдлейтера. Наконец я бросил книгу на пол. Все равно при Экли
читать немыслимо. Просто невозможно.
Я развалился в кресле и стал смотреть, как Экли хозяйничает в моей комнате. От поездки в Нью-Йорк я порядком устал, зевота напала. Но потом
начал валять дурака. Люблю иногда подурачится просто от скуки. Я повернул шапку козырьком вперед и надвинул на самые глаза. Я так ничерта не мог
видеть.
- Увы, увы! Кажется, я слепну! - говорю я сиплым голосом. - О моя дорогая матушка, как темно стало вокруг.
Да ты спятил, ей-богу! - говорит Экли.
- Матушка, родная, дай руку своему несчастному сыну! Почему ты не подаешь мне руку помощи?
- Да перестань ты, балда!
Я стал шарить вокруг, как слепой, не вставая. И все время сипел:
- Матушка, матушка! Почему ты не подашь мне руку?
Конечно, я просто валял дурака. Мне от этого иногда бывает весело. А кроме того, я знал, что Экли злится как черт. С ним я становлюсь
настоящим садистом. Злил его изо всех сил, нарочно злил. Но потом надоело. Я опять надел шапку козырьком назад и развалился в кресле.
- Это чье? - спросил Экли. Он взял в руки наколенник моего соседа. Этот проклятый Экли все хватал. Он что угодно мог схватить - шнурки от
ботинок, что угодно. Я ему сказал, что наколенник - Стрэдлейтера. Он его сразу швырнул к Стрэдлейтеру на кровать; взял с тумбочки, а швырнул на
кровать.
Потом подошел, сел на ручку второго кресла. Никогда не сядет по-человечески, обязательно на ручку.
- Где ты взял эту дурацкую шапку? - спрашивает.
- Где ты взял эту дурацкую шапку? - спрашивает.
- В Нью-Йорке.
- Сколько отдал?
- Доллар.
- Обули тебя. - Он стал чистить свои гнусные ногти концом спички. Вечно он чистил ногти. Странная привычка. Зубы к него были заплесневелые,
в ушах - грязь, но ногти он вечно чистил. Наверно, считал, что он чистоплотный. Он их чистил, а сам смотрел на мою шапку. - В моих краях на
охоту в таких ходят, понятно? В них дичь стреляют.
- Черта с два! - говорю. Потом снимаю шапку, смотрю на нее. Прищурил один глаз, как будто целюсь. - В ней людей стреляют, - говорю, - я в
ней людей стреляю.
- А твои родные знают, что тебя вытурили?
- Нет.
- Где же твой Стрэдлейтер?
- На матче. У него там свидание. - Я опять зевнул. Зевота одолела. В комнате стояла страшная жара, меня разморило, хотелось спать. В этой
школе мы либо мерзли как собаки, либо пропадали от жары.
- Знаменитый Стрэдлейтер, - сказал Экли. - Слушай, дай мне на минутку ножницы. Они у тебя близко?
- Нет, я их уже убрал. Они в шкафу, на самом верху.
- Достань их на минутку, а? У меня ноготь задрался, надо срезать.
Ему было совершенно наплевать, убрал ли ты вещь или нет, на самом верху она или еще где. Все-таки я ему достал ножницы. Меня при этом чуть
не убило. Только я открыл шкаф, как ракетка Стрэдлейтера - да еще вместе с деревянным прессом! - упала прямо мне на голову. Так грохнула, ужасно
больно. Экли чуть не помер, до того он хохотал. Голос у него визгливый, тонкий. Я для него снимаю чемодан, вытаскиваю ножницы - а он заливается.
Таких, как Экли, хлебом не корми - дай ему посмотреть, как человека стукнуло по голове камнем или еще чем: он просто обхохочется.
- Оказывается, у тебя есть чувство юмора, Экли, детка, - говорю ему. - Ты этого не знал? - Тут я ему подаю ножницы. - Хочешь, я буду твоим
менеджером, устрою тебя на радио?
Я сел в кресло, а он стал стричь свои паршивые ногти.
Может, ты их будешь стричь над столом? - говорю. - Стриги над столом, я не желаю ходить босиком по твоим гнусным ногтям. - Но он все равно
бросал их прямо на пол. Отвратительная привычка. Честное слово, противно.
- А с кем у Стрэдлейтера свидание? - спросил он. Он всегда выспрашивал, с кем Стрэдлейтер водится, хотя он его ненавидит.
- Не знаю. А тебе что?
- Просто так. Не терплю я эту сволочь. Вот уж не терплю! - А он тебя обожает! Сказал, что ты - настоящий принц! - говорю. Я часто говорю
кому-нибудь, что он - настоящий принц. Вообще я часто валяю дурака, мне тогда не так скучно. - Он всегда задирает нос, - говорит Экли. - Не
выношу эту сволочь. Можно подумать, что он...
- Слушай, может быть, ты все-таки будешь стричь ногти над столом? - Я тебя раз пятьдесят просил...
- Задирает нос все время, - повторил Экли. - По моему, он просто болван. А думает, что умный. Он думает, что он - самый умный...
- Экли! Черт тебя дери! Будешь ты стричь свои паршивые ногти над столом или нет? Я тебя пятьдесят раз просил, слышишь?
Тут он, конечно, стал стричь ногти над столом. Его только и заставишь что-нибудь сделать, когда накричишь на него. Я посмотрел на него,
потом сказал:
- Ты злишься на Стрэдлейтера за то, что он говорил, чтобы ты хоть иногда чистил зубы.