То, что мы наблюдали, нам нравилось. После нескольких часов, проведенных в Загребе и Любляне, мы не без сожаления покинули Югославию. Бедность там была крайняя; не хватало мостов, дорог, мы ехали по виадуку, которым одновременно пользовались пешеходы, машины и поезда. Но сквозь эту скудость проглядывало нечто такое, что трогало меня и чего я не встречала нигде: простые и непосредственные отношения людей между собой, общность интересов и надежд, братство. И какой же богатой показалась нам Италия, как только мы пересекли границу! Огромные грузовики-цистерны, автомобили, заправочные станции, сеть дорог и железнодорожных путей, мосты, роскошные магазины — все это представало передо мной теперь как привилегия. И вместе с процветанием мы вновь обрели иерархию, дистанцию, преграды.
И вот наконец Швейцария, снег, ледники. Мы взбирались на все перевалы и все доступные для автомобилей вершины. Вернувшись в Париж, мы с удивлением обнаружили, что в наших воспоминаниях смешалось все: оливковые деревья Далматии и голубизна ледников.
Почти сразу же я снова уехала из Парижа с Сартром. Месяц мы провели в одном амстердамском отеле, на каналах; мы работали, осматривали музеи, город и всю Голландию. Во Франции только что разразилась необычайно мощная забастовка, парализовавшая все общественные службы, в том числе и почту, телеграф, телефон, и, чтобы поддерживать связь, мы с Ланзманном доставляли свои письма в аэропорты, передавая их путешественникам. Однажды он попытался растрогать телефонистку, ссылаясь на жар своих чувств. «Любовь — это не срочность», — сухо ответила она ему.
Из Амстердама через леса и пустоши мы с Сартром отправились взглянуть на картины Ван Гога в музее Кроллер-Мюллер; затем проследовали по берегам Рейна и Мозеля. С холма над Тревом Сартр показал мне остатки концлагеря для военнопленных, где он содержался в плену. Место меня поразило, однако проржавевшие проволочные заграждения и несколько сохранившихся бараков значили для меня меньше, чем его рассказы. Мы пересекли Эльзас и добрались до Базеля, где я вновь увидела картины Хольбейна и Клее.
Мы договорились, что к нам на несколько дней присоединится Ланзманн, я с нетерпением ждала его; и вдруг пришла телеграмма: он в больнице — в окрестностях Каора он попал в аварию. Я испугалась. Вместе с Сартром я поехала в Каор, где лежал поцарапанный, измученный Ланз-манн. Все оказалось не так страшно, как опасались. Вскоре он встал на ноги, и втроем мы совершили поездку по департаментам Лот и Лимузен. Мое путешествие с Сартром закончилось поездкой в Бретань: в осенних лучах солнца и бурях она показалась нам очень красивой. Но я была озабочена. Я боялась, что Ланзманн не примет моих отношений с Сартром, а сам он занимал теперь такое место в моей жизни, что я задавалась вопросом, не пострадает ли от этого мое взаимопонимание с Сартром. Наша жизнь с Сартром стала не такой, как прежде. Никогда политика, тексты, работа не поглощали его до такой степени, он сильно переутомлялся. А я пользовалась вновь обретенной молодостью, отдаваясь настоящему мгновению. Разумеется, мы навсегда останемся близкими друзьями, но не пойдут ли в конце концов разными путями наши судьбы, до тех пор слитые воедино? Впоследствии я успокоилась. Равновесие, которого я добилась благодаря Ланзманну, благодаря Сартру и моим стараниям, было прочным и сохранялось.
Тысяча девятьсот пятьдесят третий год подошел к концу. В Корее было наконец подписано перемирие; в интервью, данном одной шведской газете, Хо Ши Мин открывал путь переговорам. Мятеж 17 июня в Восточном Берлине, где полиция стреляла в рабочих, уничтожение Надем концлагерей — все это неотвратимо заставило коммунистов признать определенные факты, которые до тех пор они отрицали; одни задавались вопросами, другие «стискивали зубы». Сочувствующим перемены в СССР безусловно принесли удовлетворение: лагеря и Берия исчезли; жизненный уровень русских вот-вот улучшится, что будет способствовать политической и интеллектуальной демократизации, поскольку легкая промышленность не приносится больше в жертву тяжелой индустрии, и уже намечалась «оттепель», согласно названию последнего романа Эренбурга.
Когда Маленков объявил, что СССР обладает водородной бомбой, возможность мирового конфликта показалась устраненной надолго. «Равновесие страха» — это все-таки лучше, чем страх без равновесия. В этих условиях победа на выборах Аденауэра, предвещавшего создание общеевропейской армии, теряла отчасти свою значимость.
Я посмотрела «В ожидании Годо». У меня вызывают недоверие пьесы, которые в виде символов представляют человеческий удел в целом; но я восхищалась тем, как Беккет сумел покорить нас, попросту изобразив то неутомимое терпение, которое, вопреки всему, удерживает на земле наш род и каждого из нас в отдельности. Я была одним из исполнителей драмы, а моим партнером был автор. В то время, как мы ожидали — чего? — он говорил, я слушала: моим присутствием и его голосом поддерживалась бесполезная и необходимая надежда.
В переводе на французский появилась повесть Хемингуэя «Старик и море», и вся критика стала превозносить ее. Ни моим друзьям, ни мне повесть не понравилась. Хемингуэй умел рассказывать историю, однако эту он перегрузил символами. Он отождествлял себя с рыбаком, который под видом мнимо простого образа рыбы несет на своих плечах Крест Христа: меня раздражало это старческое самолюбование.
Скоро передо мной, однако, снова встанет вопрос: что писать? Ибо наконец, — что немало способствовало радостному настроению этой осени, — я закончила свою книгу. Меня беспокоило название. От «Выживших» я отказалась: ведь жизнь в 1944 году все-таки не остановилась. Я готова была выбрать название «Подозрительные», если бы это слово несколькими годами раньше не использовал Дарбон, ибо основной сюжет романа — двусмысленное положение писателя. Сартр предложил назвать книгу «Гриоты»: мы охотно сравнивали себя с этими кузнецами, колдунами и поэтами, которых некоторые африканские сообщества почитают и вместе с тем боятся и презирают; но это было понятно лишь немногим. «А почему не «Мандарины»?» — сказал Ланзманн.
Вручив рукопись «Мандаринов» Галлимару, я размечталась о солнце, у Ланзманна в январе было две недели каникул, и через день утром мы вместе с автомобилем погрузились на пароход до Алжира: дождливого, переполненного нищими, безработными и отчаянием. За этим унылым фасадом кипели страсти, активисты упорно и терпеливо организовывали народ, но мы об этом ничего не знали. Мы сразу же устремились к пустыне.
В Уаргле я вновь увидела все те же неизменные пески абрикосового цвета и отвесные скалы цвета жареного миндаля, так взволновавшие меня восемь лет назад. Туггурт нам не понравился; переночевав там, мы поспешили его покинуть, несмотря на песчаный ветер и щедрые советы со всех сторон.
На почти пустой площади Нефты, когда мы возвращались с прогулки в оазис, застывшие у своих лотков редкие торговцы встречали нас недобрым взглядом; отель был закрыт; в бистро, судя по всему открытом, нам отказались дать даже стакан воды. Мы посетили Татуин, Меденин, Джербу и повсюду ощущали враждебность, отделявшую нас от страны.
В окрестностях Габеса я впервые услышала слово, которое вскоре станет для меня привычным. Я спросила офицера, можно ли добраться до Матматы: меня пугали пески. «Вы боитесь феллага? — с высокомерной улыбкой сказал он в ответ. — Успокойтесь, мы здесь, они сюда не сунутся!» Из Туниса мы возвращались на самолете, погрузив автомобиль на пароход. Прочитав на машине имя Сартра, молодой тунисский докер позвал своих товарищей: «Машина Жан-Поля Сартра! Мы сейчас же ею займемся! Скажите ему спасибо от нашего имени!» Я позавидовала Сартру: он сумел вызвать дружеские улыбки у этих людей, которых Франция обрекла на ненависть.
Тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год не оправдал наших надежд; Берлинская конференция провалилась, Франция готовилась ратифицировать ЕДС (Европейское оборонительное сообщество).