Сартр вернулся. За исключением гигантских безобразных архитектурных сооружений, все, что он увидел, ему понравилось. Особенно его заинтересовали новые отношения, создавшиеся в СССР между людьми, а также между человеком и всем остальным: между автором и читателями, между рабочими и заводом. Труд, отдых, чтение, путешествия, дружба — все приобрело там иной смысл, чем здесь. Ему казалось, что советские люди в основном победили одиночество, которое терзает наше общество; неудобства коллективной жизни в СССР представлялись ему меньшим злом, чем индивидуалистическая заброшенность.
Путешествие оказалось изнурительным: с утра до вечера встречи, обсуждения, визиты, переезды, банкеты. В Москве программа, рассчитанная на несколько дней, давала ему небольшую передышку, в других местах надежды на такое послабление не было.
Самым тяжелым были минуты отдыха, впрочем, довольно веселые: празднества и попойки. Сартру нередко приходилось возобновлять подвиги, которые он совершил на даче Симонова. В вечер отъезда из Ташкента один инженер, здоровенный, как три шкафа, бросил ему вызов: кто больше выпьет водки. В аэропорту, куда он его провожал, инженер рухнул, к величайшему удовлетворению Сартра, которому удалось добраться до своего места, где он заснул тяжелым сном. Проснувшись, он почувствовал такую усталость, что попросил переводчика устроить ему в Москве день отдыха, но, едва спустившись с самолета, услыхал в зале обращение по громкоговорителю: Жан-Поль Сартр… Это Симонов приглашал его на обед. Если бы он говорил по-русски, то попросил бы перенести обед на следующий день, на что Симонов охотно согласился бы, однако никто из его «помощников» — кроме переводчицы, Сартра сопровождал в поездках член Союза писателей — не захотел взять на себя переговоры с Симоновым и предложить ему такую перемену. Трапеза состоялась в тот же день, причем с обильными возлияниями, а под конец Симонов протянул Сартру наполненный вином внушительных размеров рог: «Полный или пустой, но вы его заберете», и вручил рог Сартру. Невозможно поставить его, не выпив, и Сартр покорился. Выйдя из-за стола, он пошел на берег Москвы-реки прогуляться в одиночестве, сердце у него готово было выпрыгнуть из груди. Оно так сильно колотилось всю ночь и наутро, что Сартр почувствовал себя не способным встретиться, как предусматривалось, с группой философов. «Что с вами?» — спросила переводчица. Пощупав пульс, она бросилась из номера, чтобы позвать врача, и тот сразу же отправил Сартра в больницу. Его подлечили, он поспал, отдохнул и счел себя здоровым. На самом деле — нет. Я собрала кое-кого из близких друзей, и ему явно понадобилось большое усилие, чтобы рассказать нам свои истории. Он дал интервью «Либерасьон», говорил наспех и, когда ему предложили проверить текст, уклонился от этого. В Италии, куда он поехал отдыхать с Мишель, Сартр начал писать автобиографию, однако ему, по собственному признанию, не удавалось собраться с мыслями. Зато он много спал и встречался с интересными ему людьми: его очень дружелюбно принимали итальянские коммунисты. В квартале Трастевере он ужинал под открытым небом с Тольятти; работавший при ресторане музыкант с гордостью показал Тольятти свой членский билет итальянской коммунистической партии и спел в его честь старинные римские песни. Собралась ликующая толпа, но американцы засвистели, в ответ итальянцы стали ворчать. Чтобы избежать потасовки, пришлось уйти.
Тем временем я путешествовала с Ланзманном по Испании. Уже не один год многие антифранкисты приезжали туда, не испытывая угрызений совести, я тоже заглушила свои. На мой взгляд, мало что изменилось. Еще более увеличилась нищета; в некоторых уголках Барселоны и почти всюду в Таррагоне улицы превратились в сточные канавы, населенные голодными ребятишками, нищими, калеками, жалкими проститутками. О столице Франко, чувствовалось, проявляет заботу; убогие кварталы, которые я видела в 1945 году, были уничтожены, но куда переселили их обитателей? В выросших на том месте домах проживали состоятельные чиновники.
Впрочем, о положении в стране нам было известно. И если мы все-таки приехали, то потому, что нас притягивало ее прошлое, ее земля, ее народ.
Мы с Ланзманном любили понимать и познавать, а еще нам нравились мимолетные видения: красный замок, взгромоздившийся на холм у озера; вид с вершины на долину, уходящую куда-то в бесконечность под покровом тумана; луч солнца, пробившийся вдруг сквозь тучу, который заливает косым светом поля старой Кастилии; море вдалеке. Ланзманн усвоил мое давнишнее пристрастие — тщательно прочесывать местность, где мы проезжали: горы кораллового цвета, вздувшиеся пепельные плоскогорья, покрытые жнивьем равнины, пламенеющие на закате, и крутой изрезанный берег, великолепие и ужас которого так хорошо отразил Дали. Жара нас не пугала: обжигающий ветер веял над стенами Андалусии, когда мы при сорокаградусной температуре осматривали поселения троглодитов. Мы отдыхали на пляжах или в уединенных бухтах, подолгу плавали в море и загорали на солнце. Вечером в деревнях мы смотрели, как веселятся нарядные девушки в светлых платьях.
Я с трудом разбиралась в чувствах, которые вызывал у меня теперь народ Испании. Поражение — это беда; невозможно пережить ее, не смирившись с тем, что ненавидишь. Меня смущало терпение, не освещенное более надеждой.
Ясность внес один разговор. В Гранаде за ужином в отеле «Альгамбра» Ланзманн, рассердившись на метрдотеля, не разрешившего ему снять пиджак, резко высказался против военных и священников, правивших страной; тот рассмеялся: он тоже их не любил. Во время гражданской войны он работал в отеле Валенсии, где проживали Мальро и Эренбург. Поделившись некоторыми воспоминаниями, он добавил более жестким тоном: «Вы поощряли нашу борьбу, а потом бросили нас. И кто расплачивался? Мы. Миллион убитых. Всюду: на дорогах, на площадях — мертвые. Мы не станем начинать все заново, никогда, ни за что». Да, эти спокойные люди рисковали своей жизнью ради иного будущего; они были сыновьями, братьями тех, кто ее отдал. Англия и Франция виноваты в их смирении точно так же, как Германия и Италия. Надо дожидаться, пока другое поколение, не столь отягощенное воспоминаниями, вновь обретет надежду и возобновит борьбу.
Когда я вернулась в Париж, Мендес-Франс уже подписал соглашения с Вьетнамом и поехал в Тунис на переговоры с тунисскими правителями. Он заставил палату депутатов проголосовать против Европейского оборонительного сообщества. И хотя он отказался от поддержки коммунистов, его политика отвечала чаяниям левых сил.
Сартр еще плохо себя чувствовал, когда в конце августа мы поехали с ним на машине. В первый вечер в Страсбуре у себя в номере он, сгорбившись, долго сидел на стуле, положив руки на колени и глядя в одну точку. А за ужином в ресторане заявил: «Литература — это дерьмо» — и в продолжение всего вечера выражал свое отвращение. Усталость сделала его мизерабилистом, писать стоило ему таких усилий, что он больше не находил в этом никакого смысла.
Но в Зальцбурге, в отеле, расположенном в старой части города и отражавшем всю ее прелесть, Сартр снова взялся за работу, он приходил в себя. Мы вновь посетили окрестные озера и горы и через неделю устремились в Вену. Там по контрактам, подписанным Нажелем без согласия Сартра, собирались ставить «Грязные руки». Об этом нам сообщило Движение сторонников мира, Сартр возражал и объяснился по этому поводу на пресс-конференции. А я наконец-то увидела в музее картины Брейгелей, Дунай и старинные кафе, о которых мне столько рассказывали. По вечерам мы садились за столик в средневековых погребках в самом сердце города или в кабачках предместий у подножия холмов, покрытых светлыми виноградниками.
Мне хотелось вновь увидеть Прагу. Сартр легко получил визы. Мысль преодолеть настоящий железный занавес возбуждала мое любопытство, причем речь шла не о метафоре: поросшая травой дорожка, которая привела нас на уединенный пограничный пост, упиралась в решетчатые ворота, грозно ощетинившиеся колючей проволокой, а на сторожевой вышке расхаживал взад-вперед часовой.