- Как! Вы, на кого бог потратил лучшие сокровища любви и красоты, неужели вы никогда не мечтаете?..
- О чем? - проговорила она, несколько встревоженная этой фразой, впервые изобличавшей мою роль.
- О прелестном кудрявом ребенке, который играл бы среди этих цветов как истинный цветок жизни и любви и звал бы вас: “Мама!.."
Я ожидал ответа. Слишком долгое молчание в сгустившихся сумерках заставило меня понять, какое ужасное действие произвели мои слова. Графиня склонилась на диван, почти без сознания, вся похолодев от г нервного удушья, первый легкий приступ которого вызвал у нее, как она говорила позднее, такое ощущение, словно ее отравили. Я позвал тетушку Гобен, та прибежала и увела свою хозяйку, уложила на постель, расшнуровала, раздела и вернула ее если не к жизни, то к ужасным страданиям. Я ходил взад и вперед по аллее, огибавшей флигель, и рыдал, сомневаясь в благополучном исходе. Я чуть было не решил отказаться от роли птицелова, так необдуманно взятой на себя. Тетушка Гобен, спустившись в сад и увидев, что я весь в слезах, поспешила к графине.
- Сударыня, что случилось? Господин Морис плачет горючими слезами, точно малый ребенок.
Обеспокоенная тем неблаговидным впечатлением, какое могла произвести эта сцена, Онорина собрала все силы, накинула пеньюар, спустилась в гостиную и подошла ко мне.
- Вы вовсе не виноваты в этом припадке, - сказала она, - у меня бывает иногда что-то вроде сердечных спазм...
- Вы хотите утаить от меня свое горе? - воскликнул я, отирая слезы, с непритворным волнением в голосе. - Разве вы не ясно сказали мне сейчас, что были матерью, что вас постигло несчастье - утрата ребенка?
- Мари! - неожиданно крикнула она и позвонила.
Тетка Гобен явилась на зов.
- Огня и чаю, - приказала она с хладнокровием английской леди, вымуштрованной воспитанием и закованной в броню высокомерия.
Когда тетушка Гобен зажгла свечи и затворила ставни, графиня обратила ко мне непроницаемое лицо; неукротимая гордость и суровость нелюдимки уже вновь обрели над ней власть; она сказала:
- Знаете, за что я так люблю лорда Байрона?.. Он страдал молча, как страдают звери. К чему жалобы, если только это не элегия Манфреда, не горькая насмешка Дон-Жуана, не задумчивость Чайльд-Гарольда? Обо мне никто ничего не узнает!.. Мое сердце - поэма, я посвящу ее одному богу!
- Если бы я только захотел... - сказал я.
- Если бы? - повторила она. - Меня ничто не интересует, - ответил я, - я не любопытен, но стоит мне захотеть, и я завтра же узнаю все ваши тайны.
- Попытайтесь, я разрешаю! - воскликнула она с плохо скрытой тревогой.
- Вы говорите серьезно?
- - Разумеется, - сказала она, кивнув головой. - Я должна знать, возможно ли такое преступление.
- Прежде всего, сударыня, - отвечал я, указывая на ее руки, - разве эти изящные пальцы, непохожие на пальцы модистки, созданы для работы? Затем, вы называете себя госпожой Гобен, а между тем на днях, получив при мне письмо, вы сказали: “Мари, это тебе!” Мари и есть настоящая госпожа Гобен. Значит, вы скрываетесь под именем вашей домоправительницы. Сударыня! Меня вам нечего опасаться, я самый преданный друг, какого вы когда-либо встретите... Именно друг, понимаете? Я придаю этому слову его священный и трогательный смысл, столь опошленный во Франции, где словом “друг” мы часто называем врагов; этот искренний друг готов защитить вас и желает вам всяческого счастья, какого только достойна женщина, подобная вам.
Как знать, не поступил ли я сознательно, невольно причинив вам боль.
- Хорошо, - сказала она, и в голосе ее звучал вызов. - Дайте волю своему любопытству и сообщите мне все, что вам удастся разузнать про меня. Я требую этого. Но... - добавила она, погрозив пальцем, - вы скажете мне также, откуда вы получите эти сведения. То скромное счастье, которым я наслаждаюсь здесь, зависит от успеха ваших попыток.
- Вы хотите сказать, что тотчас убежите отсюда...
- Немедленно! - воскликнула она. - И на край света!..
- Но вы везде окажетесь беззащитной против грубых страстей, - возразил я, перебивая ее. - Разве красоте и таланту не свойственно блистать, привлекать взоры, возбуждать вожделения и ярость? Париж - это пустыня, только без бедуинов; Париж - единственное место в мире, где можно скрыться, когда приходится жить своим трудом. Чего вы опасаетесь? Кто я такой? Просто ваш новый слуга, я дядя Гобен, вот и все. Если вам предстоит поединок, вам может пригодиться секундант.
- Все равно, узнайте, кто я такая. Я уже сказала: я требую, а теперь я прошу вас об этом, - продолжала она с тем неотразимым очарованием, каким вы, женщины, так хорошо умеете пользоваться, - добавил консул, кинув взгляд в сторону дам.
- Ну, так завтра в этот же час я скажу вам все, что мне удастся открыть, - отвечал я. - А вы меня не возненавидите? Неужели вы поступите, как другие женщины?
- А как поступают другие женщины?
- Они требуют от нас непосильных жертв, а когда мы все исполним, они начинают упрекать нас, как будто мы нанесли им оскорбление.
- Женщины правы, если их просьба показалась вам непосильной жертвой... - возразила она лукаво.
- Замените слово “жертва” словом “усилие”, я тогда...
- Тогда это будет дерзость, - докончила она.
- Извините меня, - сказал я, - я и забыл, что женщина и папа непогрешимы.
- Боже мой! - молвила она после долгого молчания. - Неужели одно лишь слово может нарушить покой, купленный такой дорогой ценою, покой, которым я наслаждаюсь украдкой, как вор?
Она поднялась, заломив руки, и продолжала, не обращая на меня внимания:
- Куда идти? Что делать?.. Неужели придется покинуть это мирное убежище, где я надеялась провести остаток дней своих?
- Провести здесь остаток дней! - воскликнул я с нескрываемым ужасом. - Разве вы никогда не думали, что со временем у вас не будет сил работать, или что цены на цветы понизятся из-за конкуренции?..
- Я уже скопила тысячу экю, - сказала она.
- Боже мой! О каких лишениях говорит эта сумма! - воскликнул я.
- До завтра, - сказала она. - Оставьте меня! Нынче вечером я сама не своя, я хочу побыть в одиночестве. Мне надо собраться с силами на случай несчастья. Ведь если вы что-то знаете да еще услышите от других, тогда... Прощайте, - прибавила она резко, с повелительным жестом.
- Назавтра бой, - ответил я, улыбаясь с беззаботным видом, который старался сохранять во время этой сцены.
И, шагая по длинной аллее, я повторял;
- Назавтра бой!
Граф, с которым я, как обычно, встретился поздним вечером на бульваре, тоже воскликнул:
- Назавтра бой!
Тревога Октава не уступала тревоге Онорины. Мы с графом до двух часов ночи прогуливались вдоль рвов Бастилии, словно два генерала накануне сражения, которые взвешивают все возможности, изучают условия местности и приходят к выводу, что во время битвы победа зависит от случайной удачи.