Другая королева - Грегори Филиппа 3 стр.


Безумие! Будто я позволю покуситься на особу королевской крови, даже для того, чтобы отомстить. Мой муж должен быть так же неприкосновенен, как я сама. Особа королевской крови священна, как божество. Будто кто-то, обладай он хоть половиной ума, затеет такой нелепый заговор. Только глупец станет взрывать весь дом, чтобы убить одного человека, когда того можно легко задушить подушкой, пока он храпит пьяный! Будто Ботвелл, умнейший и опаснейший человек в Шотландии, задействовал бы полдюжины подручных и несколько бочек пороха, когда хватило бы темной ночи и острого ножа.

И наконец, самое худшее: они говорят, что в награду за это неумелое убийство я сбежала с убийцей, графом Ботвеллом, зачала в прелюбодейской похоти ребенка, вышла замуж по любви и объявила войну своему собственному народу из одного злодейства.

Ни в чем этом я не виновна, как и в убийстве. Такова простая правда, и те, кто не может в нее поверить, уже решились ненавидеть меня за мое богатство, красоту, за мою веру или за то, что я рождена для величия. Все обвинения – лишь черный навет, calomnie vile. Полный вздор – повторять ее слово в слово, как собираются делать следователи Елизаветы. Крайнее скудоумие – делать из всего этого официальное расследование. Посмей кто сказать, что Елизавета нарушила целомудрие с Робертом Дадли или кем-то еще из полудюжины мужчин, кого приписывала ей молва за всю ее бесстыдную жизнь, начиная с ее собственного отчима Томаса Сеймура, когда она была еще девчонкой, его потащат к мировому судье, а потом к кузнецу, чтобы тот вырезал ему язык. Это верно, так и подобает поступать с преступниками. Честь королевы не должны пятнать пересудами. Королева должна казаться совершенной.

Но скажи кто, что я не целомудренна, – такая же королева, такая же помазанница божья, как и она, королевской крови с обеих сторон, чем она похвалиться не может, – и пожалуйста, повторяй это в Вестминстерском дворце перед любыми собравшимися, и это будет называться свидетельством.

Ну почему она такая безмозглая, почему позволяет сплетничать о королеве? Она что, не видит, что, разрешая чернить меня, вредит не только мне, но и моему званию, а оно такое же, как у нее? Пренебрежение ко мне заставит потускнеть и ее блеск. Нам обеим следует защищать свое положение.

Я королева, а к королевам прилагаются другие правила. Как женщине, мне приходилось выносить такое, что я, как королева, даже не произнесу вслух. Я не унижусь, чтобы признать, что со мною такое случалось. Да, меня похитили, меня заключили в тюрьму, меня изнасиловали – но я никогда, никогда на это не пожалуюсь. Я королева, и личность моя должна быть неприкосновенна, тело мое всегда свято, мое присутствие священно. Откажусь ли я от этих могучих чар ради того, чтобы стенать о своих обидах? Променяю ли величие на радость от слов сочувствия? Предпочту ли повелевать, или захочу поплакать о своих бедах? Стану отдавать приказы или рыдать возле очага с другими ущемленными женщинами?

Разумеется. Ответ на это прост. Bien sûr. Никто никогда не должен меня жалеть. Меня можно любить, или ненавидеть, или бояться. Но я не позволю никому себя жалеть. Конечно, когда меня спросят: «Был ли Ботвелл груб с тобой?» – я ничего не отвечу, вовсе ничего, ни единого слова. Королева не жалуется, что с ней дурно обошлись. Королева отрицает, что такое может случиться. Я не могу позволить, чтобы у меня отняли меня саму, не могу уронить свое достоинство. Со мной могли обходиться дурно, но я всегда буду это отрицать. Сижу я на троне или облачена в лохмотья, я все равно королева. Я не из простолюдинов, которым приходится надеяться, что заслужат право ходить в бархате, или всю жизнь носить домотканое. Я выше простых мужчин и женщин всех сословий. Я посвящена, я избрана Богом. Как можно быть таким тупым, чтобы этого не понимать? Я могла бы быть худшей из женщин, но все равно осталась бы королевой. Могла бы кувыркаться с дюжиной итальянских секретарей, с целым полком ботвеллов и всем им писать любовные стихи, и все равно осталась бы королевой.

Как можно быть таким тупым, чтобы этого не понимать? Я могла бы быть худшей из женщин, но все равно осталась бы королевой. Могла бы кувыркаться с дюжиной итальянских секретарей, с целым полком ботвеллов и всем им писать любовные стихи, и все равно осталась бы королевой. Меня можно заставить подписать дюжину отречений, навсегда запереть меня в тюрьме, но я все равно буду королевой, и каждый, кто сядет на мой трон, будет узурпатором. Je suis la reine. Я королева, пока жива. Это не должность, не занятие, не вопрос наследования по крови. Я королева, пока по венам моим струится кровь. Я это знаю. Все это знают. Это даже они знают, глупцы, в глубине своих неверных сердец.

Если они хотят от меня избавиться, путь у них один; но они никогда не посмеют его избрать. Если они захотят от меня избавиться, им придется согрешить против неба. Посягнуть на данный Богом порядок мироздания. Если они захотят от меня избавиться, им придется меня обезглавить.

Подумать только!

Я перестану быть вдовствующей королевой Франции, королевой Шотландии и единственной истинной наследницей английского трона, лишь когда умру. Им придется меня убить, если они захотят отказать мне в праве на трон. А я поставлю свой титул, свое богатство и саму жизнь на то, что они никогда на это не осмелятся. Прикоснуться ко мне преступными руками – все равно что сбросить ангела с небес, что заново распять Христа. Потому что я не обычная женщина, я освященная королева, я выше всех смертных; выше меня только ангелы. Смертные не могут убить таких, как я. Я помазана освященным миром, я избрана Богом. Я неприкосновенна. Меня можно бояться и ненавидеть, но даже отказать мне в моем праве нельзя. Меня нельзя убить. Слава богу, здесь мне нечего страшиться. Мне всегда будет нечего страшиться.

Я думаю о судьях – моем муже, молодом Томасе Говарде, его друге графе Сассексе и старом сэре Ральфе Сэдлере, Роберте Дадли и моем добром друге Уильяме Сесиле, Николасе Бэконе, сэре Томасе Перси, сэре Генри Гастингсе и обо всех остальных – о том, как они читают весь этот вздор с негодованием на лицах, пытаясь поверить, что женщина, собирающаяся убить своего мужа, набив его погреба порохом, провела ночь накануне взрыва у одра болезни супруга, сочиняя любовные стихи своему сообщнику. Это так нелепо, что я гадаю, не расхохотались ли судьи.

Но они все – честные, вдумчивые, глубокоуважаемые люди. Они не спросят: что живая женщина сделала бы в таких обстоятельствах? Они не привыкли считаться с природой живой женщины. Они смотрят лишь на предъявленные им доказательства. И храни меня Господь, сколько же им обеспечили доказательств! Сколько усилий, чтобы очернить ее имя! Кто-то где-то затратил уйму времени и стараний: крал ее письма, подделывал почерк, писал по-французски, потом переводил на скотс и английский, прятал письма в особую шкатулку с ее монограммой (а то вдруг мы подумаем, что их писала какая-то другая Мария Стюарт), а потом обнаружил их, на удивление скверно спрятанные, в ее личных покоях. Работу этот Кто-то проделал тщательную и крайне убедительную. Все, кто видел письма, теперь считают, что молодая королева – изменщица и потаскуха, убившая своего молодого мужа-англичанина из мести и похоти.

У меня есть кое-какие соображения относительно того, кем может быть этот умный Кто-то. Вообще-то, все в Англии соображают, кем этот Кто-то может быть. Редко выходит так, что он не добивается своего. Бедная королева увидит, насколько этот Кто-то ее превзойдет – он строит далеко идущие планы и играет вдолгую. Может статься, что если он и не поймает ее в свои сети на этот раз, то сплетет новую, с ячейками поменьше, а потом снова и снова, пока наконец ей будет не сбежать.

Однако на этот раз ничего не вышло; королева высвободилась из захвата. Главным свидетелем против нее выступает ее собственный брат-бастард, но поскольку он захватил регентство в ее отсутствие и держит в заложниках ее малютку-сына, даже глубокоуважаемые члены суда не могут заставить себя поверить хоть одному его слову.

Назад Дальше