Человек, написавший «Загадку Вселенной» и бывший величайшим иконоборцем после Чарлза Дарвина, теории которого он защищал, естественно, не мог встретить радушного приема в вилле «Ванфрид». Откровенно и наивно я стала выражать свой восторг перед величием Гекеля, и фрау Козине пришлось с видимой неохотой дать ему место в вагнеровской ложе, так как я была ее близким другом, и она не могла мне отказать.
В этот вечер, во время антракта, я прогуливалась перед изумленной публикой в греческом хитоне, с голыми ногами и рука об руку с Эрнстом Гекелем, седая голова которого возвышалась над толпой. Во время спектакля Гекель был очень молчалив, и только к третьему действию «Парсифаля» я поняла, что эта мистическая страсть ему не по душе. Его мышление было слишком строго научно, чтобы поддаваться очарованию легенды.
Он не получил приглашения в виллу «Ванфрид», и поэтому мне пришла в голову мысль устроить прием в его честь. Я пригласила поразительно разнообразное общество, начиная от короля Фердинанда Болгарского, гостившего в Байроте, и очень свободомыслящей женщины принцессы Саксен-Мейнинген, сестры кайзера, и кончая Гумпердинком, Генрихом Тоде, и. т. д. Я произнесла речь, восхваляя величие Гекеля, а затем стала танцевать в его честь. Гекель дал пояснения к моим танцам, сравнивая их с непреложными законами природы и, говоря, что они являются выражением монизма, имея один источник и эволюционируя в одном направлении. Потом начал петь знаменитый тенор фон Барри. Когда он кончил, мы сели ужинать, причем Гекель веселился как мальчик. Пировали, пели и пили до утра.
Несмотря на это, на другой день Гекель поднялся с зарей, как это делал во все время своего пребывания в «Филипсруэ». Он заходил за мной и приглашал идти гулять на гору, что, сознаюсь, прельщало меня меньше, чем его. Но прогулки эти были чудесны, так как по пути он рассказывал о каждом камне, дереве и слое земной коры.
Как-то во время вечера на вилле «Ванфрид» было доложено о приезде короля Фердинанда Болгарского. Все встали и шепотом стали убеждать меня подняться с места, но я в качестве ярой демократки осталась лежать на кушетке в грациозной позе а la m‑me Recamier. Очень скоро Фердинанд спросил, кто я такая, и подошел ко мне, к великому негодованию всех остальных присутствующих светлостей. Он просто уселся на кушетке рядом со мной и начал очень интересный разговор о своей любви к искусству древних греков. Я ему рассказала о своей мечте создать школу, которая привела бы к возрождению древнего мира, и он заявил во всеуслышание: «Прекрасная мысль. Вы должны приехать в мой дворец на Черном море и там устроить вашу школу».
Негодование достигло высшего предела, когда за обедом я его пригласила поужинать со мной в «Филипсруэ» как-нибудь вечером после спектакля, чтобы я могла ему объяснить свои взгляды. Он любезно принял мое приглашение и сдержал слово, проведя очаровательный вечер вместе с нами в «Филипсруэ», где я научилась ценить этого замечательного человека, поэта, художника и мечтателя с истинно королевской широтой ума. У меня был лакей с усами, как у кайзера, и на него посещение Фердинанда произвело сильное впечатление. Когда он внес поднос с шампанским и сандвичами, Фердинанд отказался, говоря, что никогда не пьет шампанского. Но, увидев этикетку, прибавил: «Ах, Mцet et Chandon, французское шампанское с удовольствием! Ведь меня здесь прямо отравили немецким».
Визиты Фердинанда в «Филипсруэ» тоже вызвали целую бурю в Байроте, хотя мы самым безобидным образом сидели и говорили об искусстве. Но свидания происходили в полночь, и этого было достаточно. Каждый мой поступок казался резко отличающимся от поступков других людей и потому вызывал негодование. В «Филипсруэ» было множество кушеток, подушек, ламп с розовыми абажурами, но стульев не было. Многие смотрели на него, как на капище антиморальности.
Многие смотрели на него, как на капище антиморальности. Крестьяне считали мой дом настоящим жилищем ведьм, наши невинные забавы «страшными оргиями», в особенности слыша всю ночь напролет пение знаменитого тенора фон Барри и видя мои танцы.
В вилле «Ванфрид» я познакомилась с несколькими офицерами, которые пригласили меня ездить с ними по утрам верхом. Я садилась на лошадь, одетая в греческую тунику, в сандалиях и с непокрытой головой. Ветер играл моими кудрями, и я походила на Брунгильду. Я купила одну из лошадей и ездила на репетиции Брунгильдой, т. к. «Филипсруэ» находился в некотором расстоянии от оперного театра. Справляться с лошадью было очень трудно: она принадлежала раньше офицеру, привыкла к шпорам и подо мной вела себя чрезвычайно самостоятельно, например, останавливалась в дороге у каждого кабачка, где привыкли пить офицеры, и отказывалась двигаться дальше, пока не выходил какой-нибудь смеющийся приятель ее бывшего хозяина и не провожал меня часть пути. Можете себе представить, какое впечатление производило мое появление, когда я в конце концов приезжала в оперный театр.
Во время первого представления «Тангейзера» моя прозрачная туника, сквозь которую отчетливо было видно мое тело, сильно взволновала весь кордебалет, затянутый в розовые трико. Даже фрау Козима на минуту потеряла свою храбрость. Она прислала ко мне в уборную одну из своих дочерей с длинной белой рубашкой, которую просила надеть под легкий шарф, служивший мне костюмом. Но я настояла на своем. Я хотела танцевать и одеваться по своему или же совсем не выступать.
– Вы увидите, что не пройдет и нескольких лет, как все ваши вакханки и девушки с цветами будут одеты точно так же, как я теперь, – заявила я. И пророчество это исполнилось.
Но в те времена мои красивые ноги вызывали много споров и жарких пререканий. Спорили о том, не безнравственно ли показать бархатистую кожу ног и не следует ли их закрыть под отвратительным шелковым розовым трико цвета семги. Много раз я доказывала до хрипоты, как отвратительно и неприлично трико цвета семги, и как прекрасно и целомудренно нагое человеческое тело, вдохновленное красивыми мыслями. Таким образом, в глазах всех я являлась язычницей, хотя, несмотря на это, храбро боролась против филистимлян, но язычницей, побежденной любовью, родившейся в культе св. Франциска при звуке серебряной трубы, возвещающей о том, что поднимается Грааль.
Наступили последние лета, прошедшие в сказочном мире легенд. Тоде уехал читать лекции по городам Германии, и я тоже устроила себе турне. Я покинула Байрот, но в крови у меня была отрава. Я уже слышала пение сирен. Томительное страдание, угрызения совести, печальные жертвы, тема любви, призывающей смерть, должны были навсегда уничтожить ясность понимания дорических колонн и рассудочную мудрость Сократа. Первым местом остановки был Гейдельберг. Там я услышала Генриха, читающего лекцию студентам. Он читал об искусстве то нежным, то увлекательным голосом. Внезапно посреди лекции он назвал мое имя и стал рассказывать юношам о новых эстетических формах, привезенных в Европу американкой. Его похвалы заставили меня задрожать от счастья и гордости. В тот вечер я танцевала студентам, и они устроили в мою честь большое шествие по улицам, после которого я очутилась рядом с Тоде на подъезде гостиницы, разделяя с ним успех. Вся молодежь Гейдельберга обожала его так же, как обожала я. В каждой витрине были выставлены его портреты, а все магазины продавали мою книжечку «Танец будущего». Наши имена постоянно упоминались рядом.
Фрау Тоде устроила прием в мою честь. Добродушная женщина, она казалась мне совершенно несоответствующей высокому горению Генриха. Она была слишком практична, чтобы быть ему истинной женой. И действительно, к концу своей жизни он ее покинул, уехав с одной скрипачкой, с которой и поселился в вилле на Гарденском озере. У фрау Тоде были разные глаза, один карий, а другой серый, и это постоянно ей придавало неестественное выражение лица.